Правда о России. Мемуары профессора Принстонского университета, в прошлом казачьего офицера. 1917—1959 - Григорий Порфирьевич Чеботарев

Михайловское артиллерийское училище

На момент окончания общеобразовательного курса Училища правоведения мне было семнадцать лет и три месяца. Чтобы поступить на действительную военную службу в возрасте до восемнадцати лет, необходимо было представить письменное разрешение родителей. Мать моя, однако, решительно воспротивилась этому на том основании, что в отсутствие отца она одна не может взять на себя такую ответственность. Очевидно, немецкая военная цензура никогда не пропустила бы к моему отцу письмо с подобным запросом от меня. Я, казалось, был в тупике, но тут на помощь мне пришел случай.

После интернирования в Германии отцу, как и другим военнопленным, разрешалось отправлять и получать по одному письму в месяц и по одной открытке – то ли раз в неделю, то ли раз в две недели, я забыл. Он нумеровал их все, так что мы узнали бы, если бы что-то пропало. В одном из самых первых писем отец написал, что проводит время за сочинением стихов и посвящает их «моей милой Вале». Мама сразу же поняла, что это означает. Вскоре после обручения с мамой отец написал стихотворение того типа, который известен в России по французскому названию – акростих. Первые буквы каждой строки, если читать их вертикально, образуют фразу. В стихотворении отца это была та самая фраза – «моей милой Вале». Попробовав приложить этот принцип к письму отца, мы поначалу ничего не получили, но вскоре обнаружили, что, если взять вторую букву в каждой строке, получится недлинная фраза.

Это навело меня на мысль. Если отец может делать это, то почему я не могу? Небольшая практика показала, что это возможно. Наверное, в печатном тексте добиться этого было бы гораздо труднее, но при письме от руки несложно было незаметно менять слегка длину слов в каждой строке, переносить их и т. п., так чтобы получился желаемый результат. Через несколько дней я отправил отцу письмо, в котором сообщал, что тоже занялся поэзией, и при помощи акростиха просил разрешения пойти добровольцем в армию.

Через два или три месяца пришел ответ: «Согласен Условие Родное Училище Батарея». На это потребовалось тридцать пять букв.

Маме ничего не оставалось, как подтвердить разрешение отца. Я приложил его письмо, все заставленное штампами германской военной цензуры, к моему формальному прошению о приеме в Михайловское артиллерийское училище в Санкт-Петербурге, который в начале войны на волне антинемецких настроений был переименован в Петроград. В российских артиллерийских кругах моего отца хорошо знали, и способ, при помощи которого я получил его разрешение, тоже произвел на администрацию училища некоторое впечатление. В мае 1916 г. я стал юнкером – то есть студентом 7-го ускоренного военного курса.

Время учебы оказалось счастливейшим временем моей жизни – тяжелая, но хорошо организованная и направленная работа; разумная дисциплина и управление; близкие по духу товарищи-юнкера; светлые надежды на будущее, как мое собственное, так и моей страны. Ситуация на фронте заметно улучшилась – от союзников начали поступать боеприпасы, и наступление Брусилова имело явный успех. Мы были слишком заняты подготовкой к отправке на фронт и не обращали особого внимания на слухи о Распутине и другие признаки деморализации в тылу воюющих армий.

Обычный трехгодичный курс училища был урезан до семи месяцев за счет исключения всех общеобразовательных предметов, таких как дифференциальное исчисление и другие разделы высшей математики. Основное внимание в обучении уделялось обслуживанию различных типов полевых орудий, организации стрельбы из них, прицеливанию, составлению несложных карт, верховой езде и командованию солдатами.

Сложилось так, что большинство юнкеров моего курса пришли в училище из гражданской жизни – многие были уже зрелыми людьми с опытом работы юристами, инженерами и т. п. Мне приходилось слышать замечания преподавателей о том, что наша группа была гораздо более ответственной и надежной, чем другие, почти параллельные нашему ускоренные курсы – такие как 6-й и 8-й, где большинство составляли мальчики из кадетских корпусов (милитаризованных средних школ).

Я не знаю, когда именно он возник, но, когда мы пришли в училище, кодекс чести успел уже стать одной из его традиций. Мы все свято следовали ему и считали, что никто из нас не имеет права помочь приятелю-юнкеру сжульничать во время одного из многочисленных тестов и экзаменов. Нельзя было даже смолчать, если кто-то другой делал это, поскольку от того, насколько хорошо мы освоим свою специальность за те несколько месяцев, которые есть в нашем распоряжении, будут зависеть не только наши собственные жизни, но и жизни других людей. Администрация училища поощряла эту традицию, но по существовавшим на тот момент армейским правилам не могла официально признать ее существование. Так что офицеры не покидали классной комнаты во время письменных экзаменов, хотя их присутствие было всего лишь формальностью[29].

Я был одним из самых младших на курсе, но, несмотря на это, вскоре заработал себе на погоны две узкие лычки младшего портупей-юнкера (капрала из студентов). Во многом я был обязан ими умению ездить верхом, которое выгодно отличало меня от большинства других юнкеров. Многие из них до училища никогда не имели дело с лошадью и первое время представляли собой в седле довольно грустное зрелище. Позже, в летнем лагере в Красном Селе, меня выбрали ездить форейтором на передней паре одной из упряжек шестерней, возивших наши полевые пушки. Обычно на заднюю пару форейтором назначали самого большого и тяжелого человека, так как от него зависело торможение пушки в тот момент, когда движущаяся упряжка должна была замедлиться; зато на переднюю пару нужен был искусный наездник. По сравнению с британскими и американскими армиями в русских артиллерийских упряжках постромки между первой и второй парой лошадей были значительно более длинными (см. фото 6). При этом постромки следовало держать натянутыми даже на крутых поворотах, иначе задние ноги средней пары лошадей могли в них запутаться – что вызвало бы падение лошадей или, в лучшем случае, внезапную остановку упряжки. Передний форейтор должен был быстро и умело разворачивать свою пару и ни в коем случае не допускать провисания постромок. Такой тип упряжи требовал значительного искусства верховой езды, но, несмотря на опасность, позволял добиться большей скорости и маневренности упряжки. При активных действиях кавалерии в начале Первой мировой войны и позже, во время Гражданской войны, это давало серьезные преимущества.

Когда орудия снимали с передка, за лошадьми смотрели специальные коноводы. Делалось это для того, чтобы все мы, юнкера, во время стрельб могли по очереди брать на себя обязанности разных номеров орудийного расчета. Кроме того, каждый из нас получал возможность направлять огонь батареи на