Правда о России. Мемуары профессора Принстонского университета, в прошлом казачьего офицера. 1917—1959 - Григорий Порфирьевич Чеботарев

это в плотный маленький цилиндр; смачивать его в растворе какого-то химиката; плотно заворачивать маску в вощеную бумагу (я занимался именно этим); класть получившийся пакет на пятидюймовый квадрат пропитанной чем-то ткани с намазанными клеем тремя краями; затем складывать тканевый квадрат и маленьким валиком прокатывать его проклеенные края. В результате получался маленький герметичный пакетик, который, если его разорвать, мог на несколько часов обеспечить некоторую защиту от ядовитого газа.

За шесть недель одно только наше училище изготовило около 160 000 таких пакетов. Этого, вместе с изделиями других мастерских, должно было хватить на первое время. Позже производство примитивных средств защиты было прекращено, так как появились более эффективные модели.

Следующий учебный год (1915/16) был небогат событиями, если не считать одного инцидента, к которому я был причастен и который перескажу, так как он иллюстрирует довольно своеобразные отношения, сложившиеся в то время между русской прессой и некоторыми видными деятелями правого толка.

Я уже описывал «цук», или дедовщину, которой мы подвергались четырьмя годами ранее. Большинство ребят в нашем классе испытывали отвращение к «цуку»; мы сумели искоренить эту ерунду, когда стали старшими младшего курса – то есть классов, дававших общее образование. Тем не менее пресса обвинила нас в прямо противоположном, а вышестоящее начальство не позволило открыто опровергнуть лживую публикацию. Вот как это произошло.

Одного из мальчиков в нашем классе чрезвычайно не любили, и по очень серьезным причинам, в которые я не буду вдаваться; скажу только, что они не имели никакого отношения к политике. Я буду называть этого мальчика Н. Однажды после окончания занятий, когда мы все шли по коридору, Н. попытался промчаться мимо и обогнать всех, чтобы побыстрее уйти домой. При этом он столкнулся с моим одноклассником Бутурлиным, и тот в ответ толкнул его так, что Н., вертясь, отлетел ко мне. Я толкнул его еще на одного одноклассника, Карпова, который тоже проникся духом нашей затеи. Через несколько минут мы трое уже вели Н. по коридору (он рычал и ругался), перекидывая его друг другу, как мячик. Когда мы наконец отпустили его, он выкрикнул что-то угрожающее, что, мол, расквитается с нами, но мы не обратили на его слова никакого внимания, решив, что это обычное для него проявление дурного характера.

На следующий день нас всех троих внезапно взяли под арест и поместили в отдельные изолированные комнаты. Вскоре ко мне в комнату пришел полковник Гольтгауэр и предложил выбирать между извинениями перед Н. и исключением из училища. Г-н Н.-старший позвонил директору и угрожал написать письмо в прессу, если мы не извинимся перед его сыном. Очевидно, Н.-младший сказал отцу (тот был видным человеком в мире искусства и пользовался общим уважением), что мы преследуем его за отказ участвовать вместе с нами в издевательствах над мальчиками младших классов. Это, разумеется, была полная ерунда. Я заявил об этом и решительно отказался извиняться. Позже я узнал, что Бутурлин и Карпов тоже отказались. Более того, когда остальной класс узнал о происшедшем, то общим голосованием было принято решение не только запретить нам извиняться, но и исключить Н. из училища. Старосты старшего курса рассмотрели и одобрили решение класса, которое затем было официально доведено до сведения директора. В соответствии с процедурой, которую установил ранее для училища принц

Ольденбургский, исключение Н.-младшего стало делом решенным. Он больше в училище не появлялся.

Тем временем г-н Н.-старший выполнил свою угрозу и написал письмо, в котором изобразил жуткую картину преследований, которым будто бы подвергался его благородный сын. Письмо было опубликовано одной из ведущих российских газет. Он благоразумно не упомянул в письме наших фамилий, так что мы, даже через родителей, не могли предпринять никаких законных действий. Принц Ольденбургский, в свою очередь, запретил училищу предпринимать что бы то ни было – возможно потому, что случаи издевательств, упомянутые в письме Н., действительно имели место в прошлые годы, хотя и прежде, чем Н.-младший поступил в училище, а значит, не имели никакого отношения ни к нему, ни к нам.

Письмо г-на Н.-старшего оказалось настоящим подарком для всевозможных авторов редакционных статей. В то время им приходилось нелегко; все, связанное с Распутиным и его пикантными приключениями, подвергалось строгой цензуре. Так что наша история дала долгожданный выход их с трудом сдерживаемому возмущению. В консервативной прессе стали одна за другой появляться статьи, клеймящие дикие нравы, будто бы царящие в Императорском училище правоведения, – при том, что даже описанные в них случаи были не более дикими, чем хэйзинг во многих американских университетах.

Встревоженные выпускники училища, жившие в Петрограде, организовали неформальную встречу и расспросили еще нескольких учеников нашего класса – двое моих приятелей и я сам по-прежнему находились под арестом. Выпускники рекомендовали немедленно освободить нас и официально опубликовать подлинные факты. После этого директору пришлось освободить нас без всяких взысканий. Ольденбургский одобрил это решение, но приказал игнорировать прессу; «Собака лает, ветер носит» – были его слова. Эту крестьянскую русскую поговорку в то время часто повторяли и использовали для оправдания политически глупого отношения к прессе, столь характерного в тогдашней России для многих лидеров правого толка. Конечно, поведение части прессы слишком часто и не заслуживало лучшего отношения, но все же существовали и честные журналисты! Они могли бы сообщить читателям подлинные факты, если бы только были к ним допущены.

Несмотря на то что мне приходилось каждый день ездить в училище из Царского Села, я, как и другие мои одноклассники, жившие вне стен училища, принимал участие в дискуссионных группах. Так, например, цитата из Спинозы, которой я начал введение к этой книге, запомнилась мне именно тогда. Насколько я помню, смысл ее сводился к тому, что человеческие действия не должно осмеивать, порицать или хвалить, но только понимать. Примерно тогда же я заинтересовался философией йогов – обстоятельство, которое позже косвенно помогло мне получить помощь в очень сложной ситуации.

В часы отдыха в училище очень популярна была игра в шахматы. Огромную роль здесь сыграло то, что незадолго перед войной в Санкт-Петербурге проходил всемирный шахматный турнир, и третье место на нем – за такими гигантами шахмат, как Ласкер и Капабланка, – занял Алехин, в то время студент старшего, университетского, курса нашего училища. Позже Алехин и сам стал чемпионом мира, но уже как представитель Франции, где он осел после революции.

После выпуска весной 1916 г. наш класс практически в полном составе ушел в армию, причем большинство не по призыву, а добровольцами. Только троим или четверым мальчикам не удалось сделать это по состоянию здоровья.