Еда и патроны - Артем Мичурин

Обоз остановился на ночь в форте. Я — понятное дело — внутрь соваться не стал и, обогнув Тюрмеровку, сделал привал в лесочке, недалеко от северных ворот, из которых обоз должен был продолжить свой путь утром.

Вообще, на Муромской стороне Оки форты встречаются не особо часто. Это вокруг Арзамаса кроме них ничего не найти. А здесь непуганые идиоты водятся ещё в изрядном количестве. Маленькие деревушки вблизи городов и крупных посёлков, надеются на помощь соседей. Те, что подальше, рассчитывают на собственную дружину и господа бога. А отдельные сообщества клинических недоумков всё ещё верят в силу разума и доброго слова. Но это до поры. Стоит недобитым пацифистам пережить один рейдерский набег, как вокруг мирной деревеньки начинают расти стены, рвы и вышки. Резкое сокращение численности идиотов в результате набега, приводит к высвобождению готового строительного материала в виде опустевших изб. Народ оперативно скучковывается ближе к центру, а окраинные срубы разбираются для возведения фортификаций. Год-другой упорной работы, и вокруг уцелевших домов появляется стена. Какая-никакая, а видимость безопасности. Потерпевшие из других разорённых деревень зачастую предпочитают не въёбывать как ломовые лошади, возводя собственную стену — бывает, и огораживать-то уже нечего — а перебираются на новое место. Разумеется, наученные горьким опытом, они пойдут не в «хранимый господом оплот человечности», а в форт. И чем выше будут его стены, чем крепче ворота, чем больше виселиц и крестов со смердящими рейдерскими трупами стоит вдоль дороги, ведущей к нему, тем обильнее поток страждущих. Постепенно место за стеной иссякает. Тогда переселенцы начинают обживать прилегающие территории. Всё больше и больше, пока их не наберётся столько, что они в состоянии будут оградить себя от внешних посягательств, не уповая на открывшиеся в случае опасности ворота за спиной. Так вырастает второе кольцо. И далее по накатанной. Некоторые форты могут похвастать и четырьмя линиями укреплений. Фактически это уже небольшие города с населением в пять-шесть тысяч. Расти они перестают только тогда, когда людской ресурс близлежащих деревень оказывается исчерпан. Естественный процесс укрупнения. Новый этап урбанизации, можно сказать.

Тюрмеровки до этих жилых крепостей было, конечно, далеко. В шестнадцати километрах от неё находилась Судогда, оттягивающая на себя основной поток здешних переселенцев. Из-за этого форт не развивался. Стоял как пень у дороги, давая приют двум сотням своих обитателей и служа, за малую мзду, перевалочным пунктом для нередких на этом направлении торговцев, держащих путь из Мурома во Владимир и обратно.

Я ещё раз бросил взгляд на темнеющей за лесочком пенёк Тюрмеровки, убрал ополовиненный с отъезда запас провизии обратно в сидор, проверил путлища, снял с морды Востока мешок с овсом, пожелал коняге сладких снов и отправился на боковую.

Вообще-то, отпускать от себя цель — не самый разумный шаг. Внутрь они вошли, а дальше — что им там в башку взбредёт? Могут тем же путём выйти, спустя час, да отправиться на все четыре стороны. Уследить невозможно. Но идти следом за ткачёвскими в форт — тоже не решение. Один раз мне уже повезло — не столкнулся нос к носу с Сиплым в Чаадаево. Больше судьбу испытывать не стоит. Попадёшься на глаза — осложнишь себе задачу многократно. Придётся потом всю дорогу след брать без сна и отдыха, на амфитаминах. А это говно нынче недёшево.

Утром мой чуткий сон был прерван истошным петушиным криком. Мерзкие птицы. Ума не приложу, какого хера им голосовые связки не вырезают. Посмотрел на часы — двадцать минут шестого. До выхода чёртова уйма времени. Восток ещё не проснулся. Всегда завидовал этой способности лошадей — спасть стоя. Хотя, строго говоря, это всё же не сон, а дрёма. Для полного восстановления сил они ложатся, но ненадолго, в основном вот так стоят, свесив голову, и посапывают. А секрет весь в коленном суставе, который чудесным образом запирается, прямо как хороший складной нож — щёлк — и складень превращается в фикс. Так и тут. Мышцы ног у лошади при этом не напряжены, она держится исключительно на скелете.

Вот, казалось бы, человек — венец творения, но даже в такой ерунде и то скотине уступает. А может и не венец он вовсе? Взять хотя бы медведя — силён неимоверно, если захочет, сруб по бревну раскатает и не запыхается, быстр, коня накоротке догоняет в лёгкую, по деревьям лазает аки белка, жрёт всё подряд, а когда жрать нечего, не обламывается поголодать месяца три, умён, не глупее собаки будет. Что такое человек перед этим зверем? Ничтожество. Слабый, хрупкий, изнеженный. Что смогу я противопоставить дикой звериной мощи, столкнувшись с ней вплотную. Ничего. Разве только…

Мой нож. Он достался мне «в наследство» от Валета. Тот всегда держал его рядом, даже ночью клал у изголовья, вмести с любимым ПММ. Прямой кинжальный клинок в пятнадцать сантиметров длиной, три шириной, и около полусантиметра толщиной почти на всей протяженности — от хвостовика и до последней своей четверти, где он начинает плавно сужаться, как по толщине, так и по ширине, сходясь к иголочно острому кончику. Прекрасный в своей лаконичности. Заточка двусторонняя, но, честно говоря, толку от неё немного, что естественно при таких-то габаритах. Да и не задуман он для реза. Кинжал есть кинжал. На потёртой испещрённой царапинами стали ещё остались кое-где следы матового серого покрытия. Думаю, раньше весь клинок был таким, и не бликовал, но время внесло коррективы. Не пощадило оно и латунную гарду, затемнив до зеленовато-коричневого, лишь потёртости от ножен всё ещё сверкали желтизной. Гарда, кстати, очень удобная, с чуть отогнутыми вверх «рогами», не мешает диагональному хвату. А то, помню, в детстве, когда баловался своим свинорезом, у которого крестовина была строго перпендикулярна рукояти, лишился ногтя. Хотел на спор пробить доску, взял по-фехтовальному, тык — и большой палец осиротел. Здесь же он мягко упирается крайней фалангой в «рог». Да и рукоять заточена явно под диагональ, хотя и прямым, и обратным хватом в ладони лежит как влитая. Сделана она из чёрного пластика, до сих пор не давшего ни единой трещины. Толстая, разборная, крепится к хвостовику втулкой и двумя винтами. Внутрь засунуты стальные грузы для баланса. По мне так баланс идеальный — на сужении перед гардой — так что ничего не вынимал и не перетачивал. Жаль, модель не знаю. В книжке такого не встретил. На корне клинка деревце выштамповано и надписи по-нерусски, хер поймёшь, а на гарде номер — 18 808.

Сколько ублюдков испытало на собственной шкуре сталь этого клинка, омыв его кровью — трудно подсчитать. Говорят, если вещь долгое время принадлежит человеку, находится с ним в тесном контакте, то ей передаётся часть души хозяина. А если вещь год за годом забирает жизни, десятки жизней, интересно, передаётся ли ей частичка тех, в ком она пошуровала? Иногда мне кажется — эта железка в пластике не так проста. О да, она определённо себе на уме. Чтобы убедиться, достаточно положить ладонь на клинок. Я чувствую, как он пульсирует, как дрожит в нетерпении, будто наркоман давно не получавший дозу. А когда вынимаешь его из мёртвого тела, он тих, безмятежен, сыт. Странно. Ведь, если подумать, я никого за всю жизнь не убил голыми руками. Всегда в них что-то было, всегда между мной и тем парнем стояло что-то: свинец, сталь, камень, стекло, дерево, нейлон. Нда, печально. До чего же измельчал человек, если даже убийство — естественную, первобытную, древнюю как мир функцию — перепоручает вещам? Мы зависим от них куда больше, чем они от нас. Рабы вещей. И из этого рабства нам уже не спастись. Ну, в самом деле, что ж мне теперь ломать хребты и рвать кадыки, если можно легко сунуть пером в бок или нажать спуск, выбрав жертву. Мы сторчались. Мы не можем без них. Крутой мужик выходит на улицу и, ощупывая карманы, понимает, что забыл валыну — кошмар. В коленях дрожь, в глазах отчаяние. Кто он теперь? Человек? Нет. Скотина. Беспомощная и жалкая. Он забыл не просто вещь. Он забыл большую часть того человеческого, что имел. И неизвестно ещё, кто от кого берёт частицу.

Придаваясь сим размышлениям, я успел дважды свериться с часами, развести костерок, воспользовавшись спиртовой зажигалкой, вскипятить чаю в кружке, разогреть банку консервированной фасоли, вскрыть её НРом и сожрать тёпленькое аппетитное содержимое чрезвычайно удобной в полевых условиях ложкой-вилкой. Да, хорош философ. Ну, по крайней мере, остывшие за ночь мозги размял — и то дело.

Восток, почуяв дым, тоже проснулся и теперь жадно поглощал овёс из своего намордника.

Ночи становились всё холоднее. А минувшая так и вовсе неприятно удивила. Опавшие листья лежали мокрыми от растаявшего к утру инея. Несмотря на куртку, плащ и подстилку с пологом, я здорово продрог и решил в качестве профилактики накапать в только что заварившийся чай спирта. Немного, примерно треть. Ох, как же хорошо после такого вот зябкого сна принять на грудь горячительного. Хлебнул — и сразу чувствуешь себя человеком. Ещё глоточек — и промозглая сырая ложбина превращается в уютную поляну. Третий — и постепенно начинаешь вникать в смысл бытия. Утро, кстати, тоже выдалось не жарким, как и весь последующий день. Поэтому, выдвинувшись следом за обозом в восемь пятнадцать, и миновав к половине двенадцатого Судогду, я пребывал в неизменно отличном настроении, с коим не расстался и спустя ещё шесть часов, вплоть до въезда в славный город Владимир.