Мистер Аркадин - Орсон Уэллс

Я пытался свести вместе факты, которые с таким трудом раздобыл. Оскар состоял в шайке Софи. Был не простой пешкой. Но и не первой фигурой. Предводительницей была она. Правой рукой ее тоже был не он. В эти дни он не раз возвращался к прошлому, приговаривая: «Если б ты знал меня тогда, не осмелился бы так со мной обращаться». Еще чаще шептал, беспомощно и трусовато: «Вот погоди, узнает Софи, что ты со мной сделал». И, всхлипывая, добавлял: «Она всегда ко мне хорошо относилась, даже теперь, если бы я не…» Временами к нему возвращались остатки какого-то былого тщеславия, укреплявшего его силы, и он продолжал: «Но я никогда ничего не требовал. Любовь такой женщины для всякого мужчины — великая честь. Но она не может длиться вечно». То вдруг он начинал бить себя в грудь и клясться, что не скажет больше ни слова: «Я грязная свинья, ладно. Я плохо поступал с Софи, да. Был грязным вонючим подонком. Но я не стукач. Не какой-нибудь Атабадзе. Бедная Софи, она всегда была добра ко мне…»

В его бессвязной речи мелькали и другие имена: Зук, Симон, одноглазый Шаскиль. Раз мне показалось, что он упомянул имя Тадеуша, но я не был уверен, что правильно расслышал, Оскар выговаривал слова совсем неразборчиво, почти бессознательно.

Все же я выделил в этом хаосе фамилию Атабадзе, которая раз от разу произносилась со все большим негодованием. Оскар явно питал ненависть к этому человеку, ненависть, которая с годами не притупилась в нем, утратившем уже всякие чувства. Что хранило ее — вечное соперничество? Женщина? И то и другое?

Я шел крупными шагами по грязной гальке. Иногда под ноги попадались крабы, торопливо ползущие по грязи, оставляя за собой сияющий след. Мне опять приходил на ум Оскар.

По обеим сторонам узкой дорожки земля заросла буйной сероватой травой, из которой выглядывали змеи, обеспокоенные моим приближением. И всюду — грязь, болотная топь, зловещая даже среди белого дня.

Складывать воедино бессвязные сведения, которые по грамму удалось выцедить из Оскара, было так же трудно и нудно, как пытаться ловить ящериц, шныряющих под ногами.

И все же кое за что можно было уцепиться. Атабадзе — вот где, несомненно, собака зарыта. Софи его любила. Он, конечно, ее предал, По крайней мере так выходило со слов Оскара. Правда, здесь могло сыграть роль соперничество. Если б только выяснить, когда все это происходило! Но у него все в голове перепуталось: и прежние варшавские дни, когда он за один раз спустил огромное состояние и глазом не моргнул при этом, и сегодняшнее его жалкое существование, когда ему приходится терпеть издевательства вонючего Миллера, который заправляет в «Амор Брухо».

Но главные беды шли, разумеется, от Атабадзе. «Все мои несчастья тогда и начались. Все из-за этого сукина сына. Будь проклято все его потомство, если оно у него есть!»

Возможно, что Атабадзе развязали язык за двести тысяч швейцарских франков. Впрочем, это слишком жирно для стукача. Вряд ли польская полиция столь щедра.

Я пытался прощупать поглубже:

— И Софи из-за него пострадала?

Печаль в его голубых глазах тронула мое сердце.

— Да, пострадала. Представь, я видел, как она плакала. Это она-то! Но такое было только однажды.

Слезы ярости: слезы амазонки, которая дала себя уничтожить жалкому прохвосту. Горькие слезы женщины, которая любила. Сколько лет было ей тогда? Возраст Оскара вообще невозможно было определить. Время перестало для него существовать.

— Но я благородный человек. Ревность — низменное чувство. Я простил ее. Но этот жалкий сутенер Васав…

Васав Атабадзе. Вот если бы запросить Варшаву и справиться кое о чем. У меня были приятели, с которыми я познакомился в Лондоне и в концентрационных лагерях в Германии, когда я был в американской армии. С некоторыми из них мы обменялись адресами. Правда, с тех пор я ничего о них не слышал. И не решался обращаться к ним теперь, через много лет, с такой странной просьбой.

Можно было бы спросить Профессора… или Тадеуша. Требич, может, тоже что-нибудь вякнет, если пообещать ему чек и не отдавать до тех пор, пока не расколется. Вдалеке виднелась какая-то жалкая деревушка. Я ускорил шаги.

Почтовое отделение спряталось в рощице из фиговых деревьев. Человек с тяжелым одутловатым лицом спал, облепленный мухами, прямо за грязной, вонючей конторкой. Я лихорадочно написал по-английски текст телеграммы и, пока он разбирал его. заметил на низком потолке большую желто-зеленую ящерицу с круглыми серыми глазами без век, с длинным жадным языком, хватающую мух и слепней, роившихся в снопе света. Похожую на Оскара, похожую на меня. Охотящуюся за всяким сбродом…

Что же все-таки произошло между Софи и Васавом Атабадзе?

Я покачивался в глубоком шезлонге, вентилятор с жужжанием создавал искусственный ветерок. Льдинки в моем высоком стакане холодили ладони, и поднимающийся по соломинке коктейль приносил приятно освежающую горечь. Достаточно было протянуть руку, чтобы взять с огромного фарфорового блюда, что пожелаю, — плод папайи, банан, громадный апельсин или сладкий лимон. Достаточно было сделать знак — и одна из хорошеньких темнокожих девушек, разгуливавших по террасе, встряхивая черными кудрями и бахромой юбчонок в пестрых цветах, подойдет ко мне и составит компанию… С заставленной цветами террасы открывался дивной красоты вид. Море цвета индиго, гладкое, как бархат, лежало за высокими красноватыми рифами, а снег на вершинах гор блестел, как алмазная россыпь, на фоне ярко-голубого неба.

И все это не доставляло мне ни малейшего удовольствия, просто никакого. Я жалел, что не улетел первым же самолетом в Европу. У меня была очень слабая надежда увидеться с Софи, прочно защищенной броней денег и почтения, которые обеспечивал ее муж, генерал, герой какой-то местной революции, облеченный ныне в Мехико огромной властью.

Мне, в сущности, уже и незачем было с ней встречаться. Вряд ли она могла добавить нечто значительное к тому, что я вытянул из Оскара. Мое досье было почти укомплектовано. Пора было идти к Аркадину и вернуть Райну. Какого еще черта торчать на этом пляже, среди открыточного пейзажа, изнемогая под немилосердным солнцем?

Держало меня здесь дурацкое любопытство. Я никак не мог закончить свою миссию, не увидев своими глазами Софи. Мне хотелось познакомиться с этой удивительной женщиной, которая некогда держала Аркадина на поводке, как пуделя, целых три года. Он порвал поводок, укусил руку, которая кормила и холила его. Да, это было без сомнения так. И все же целых три года человек, который был в ту пору не великим Аркадиным, а ничтожным Васавом Атабадзе, послушно исполнял ее приказы, как Симон, как одноглазый Шаскиль, как Ференц, Гершельс и Якоб Зук, как все девять членов шайки Софи. Мадам Софи, как называли ее в преступном мире.

Наверное, поэтому я и приехал в Акапулько и провел два дня в неге и роскоши, которые меня нисколько не радовали. Об Аркадине я узнал, что если он и не донес на Софи и ее ребят, как считал Оскар, то, во всяком случае, слинял с кучей денег, когда почуял, что запахло жареным, как мажордом, который успевает скрыться во время пожара, прихватив хозяйское серебро.

Вот и вся его тайна. Жалкое, низкое существо! Персона, заставляющая дрожать правительства, человек, который может уничтожить любого обыкновенным телефонным звонком и который обожает хорошие манеры! В Испании мне рассказывали, как, буквально пародируя галантный жест какого-то идальго, который в свое время купил дворец в Севилье для дамы сердца, чтобы она могла сорвать понравившуюся ей розу, которая цвела во дворе, он приобрел Сан-Тирсо просто потому, что Райна, проезжая мимо, мечтательно воскликнула: «Гляди, папа, настоящий замок Спящей Красавицы!»

Может быть, он надеялся удержать при себе дочь с помощью высоких стен, рвов, остроконечных скал, несметных богатств и ревностной заботы? Разве он никогда не слыхал этой сказки, не ведал, что в один прекрасный день неминуемо появится прекрасный принц, который разбудит принцессу и увезет с собой на белом коне? Даже если принц окажется всего-навсего пропащим авантюристом, у которого много долгов и совсем нет титулов и который успел сразиться не с драконом, а с кредиторами и полицейскими…

Отдавшись мечтам, я сидел, прищурившись от яркого солнца, которое, отражаясь от белого мрамора террасы, слепило глаза. Я пристально разглядывал растение, изображенное на вазе; в гуще его лепестков открывалась ярко-красная, сочная и влажная глубина. Я вспомнил губы Райны.

Но надо было разобраться в собственных мыслях. Пожалуй, не оставалось ни одного недостающего звена, которое мне следовало бы обнаружить. Я знал даже дату и место рождения. Маленький городок возле Тифлиса, 1895 год. Какое совпадение: когда он оставил Польшу с карманами, набитыми деньгами, он был моим ровесником. Я занимался мошенничеством, случалось— доносительством, дурачил людей, жил за их счет, но никогда не воровал. Почему мистер Аркадин обратился именно ко мне? Я вяло раздумывал сам о себе. Девушка, которая прохаживалась возле меня, обернулась, ожидая приглашения, но, видя, что я углубился в свои мысли, отошла, пожав плечами.