Воспоминания: из бумаг последнего государственного секретаря Российской империи - Сергей Ефимович Крыжановский

должности[49], и мысль переменить ее на самую беспокойную, притом в такое время и при недоверчивом ко мне отношении государя, не имела ничего привлекательного. Я предупредил Горемыкина, что он встретит, вероятно, со стороны его величества отказ, и старался отговорить его, чтобы не поставить и себя, и его в неловкое положение. Старик, по обычаю своему, прервал с раздражением: «Ну что за глупости вы говорите! Раз я берусь за дело, то действую не зря, все обдумав и все предусмотрев. Не такое теперь время, чтобы государь стал перечить. Нужно посадить в министерство того, кто долго там служил и хорошо его знает, а другого нет».

Горемыкин так был уверен в успехе своего ходатайства, что брался одновременно переговорить с его величеством о мерах, которые я считал условием успешного исполнения обязанностей, лежащих на министре внутренних дел. Сюда относилось, прежде всего, немедленное и весьма значительное усиление столичной полиции с образованием в составе ее специальных частей, поставленных, как в Париже, на военную ногу, сформированных из отборных офицеров и нижних чинов, способных к подавлению мятежных движений не только среди фабричных рабочих, но и среди запасных войск Санкт-Петербургского гарнизона, в то время уже затронутых пропагандой. Мера эта была столь очевидно необходима, что ни один человек, знакомый с положением в столице, и с тем, что происходило в России в 1905 году, не мог без нее по чистой совести принять назначение, которое предлагал Горемыкин.

По желанию Горемыкина я послал ему наутро вдогонку программу ближайших подсобных мер, необходимых для поддержания порядка и укрепления положения правительства в Думе, которая сводилась к следующему:

1) разгрузить немедленно Петербург и его ближайшие окрестности от запасных войск;

2) на время впредь до преобразования и усиления полиции вернуть в Петербург на отдых гвардейскую кавалерию;

3) договориться с поляками – членами Государственного совета и Государственной думы – и ценою уступок в вопросе о будущей судьбе Польши оторвать их от оппозиции и привлечь на сторону правительства;

4) прекратить немедленно нелепое гонение на русских немцев, вчиненное по настоянию или примеру (точно не знаю) союзников и подогретое нашими шовинистами, запрятать это дело в долгий ящик, договорившись на этой почве с членами Думы, явно и тайно в том заинтересованными, а их было много, и обеспечить правительству голоса. (Глупейшие меры эти имели следствием разорение десятков тысяч образцовых хозяйств, лишили нас в самое трудное время обильного источника продовольствия и снабжения, ударяли по двумстам тысячам лиц немецкого происхождения, состоявшим в рядах армии, и дали первый толчок к массовым беспорядкам и разграблению имущества в Москве и Санкт-Петербурге; мало того, поднятая им волна начала хлестать и по ступеням трона, тем более что в составе лиц, входивших в царскую семью в ее широком понимании, были подпадавшие под действие этих мер.)

Думаю, что совокупности этих нехитрых мер, при условии оказания Думе всяческого внимания и при разумной внутренней политике, было бы достаточно, чтобы дотянуть благополучно до конца войны, не подвергаясь риску волнений в Петербурге. Имей правительство в своем распоряжении 27 февраля 1917 года четыре полицейских батальона и десяток броневиков, и бунт был бы подавлен в зародыше; волнения же вне столицы особого значения не имели и к ним можно было относиться спокойно.

Через два дня Горемыкин вернулся из Ставки с известием о назначении А. Н. Хвостова. При встрече в тот же день в Совете министров он молча поздоровался со мной и развел руками. Я не стал его расспрашивать. Лодыженский же, управляющий делами Совета, по-видимому метивший на мое место, передавал мне со слов Горемыкина, что тот встретил у государя неожиданно резкий отпор.

На 1 января 1916 года я был пожалован в статс-секретари его величества, как я имел основание думать, по настоянию Горемыкина.

Явившись однажды к государю с всеподданнейшим докладом, я застал его читающим книгу. Заметив невольно брошенный на нее взгляд, государь показал книгу и спросил: «Читали ли вы?»

Это был нашумевший в свое время рассказ полковника Родионова «Наше преступление». Я ответил, что не только читал, но и знал местность, к которой относится действие рассказа. Родионов описывал в своей книге быт южной части Боровичского уезда, прилегающей к уезду Валдайскому, где я начал в 1889 году службу в должности судебного следователя. «Неужели правда то, что здесь написано? Мне не хотелось бы верить». На мой ответ, что в книге, как водится, сгущены краски, но описанные в ней проявления деревенского хулиганства представлялись для данной местности явлением обыденным уже и в мое время, а за последующее, с общим ростом распущенности, случаи, вероятно, участились, государь выразил недоверие: «Нет, я все-таки этому не поверю. Человек, который это написал, просто не любит народа».

Моя встреча с императрицей Александрой Федоровной

В двадцатых числах ноября 1916 года, около двенадцати часов ночи, ко мне позвонил по телефону инженер П. И. Балинский, прося принять по срочному делу. Балинского я знал по прежней службе в Министерстве внутренних дел, когда он проводил проект устройства в Петербурге метрополитена, знал за человека очень умного и талантливого, но уже лет десять–пятнадцать совершенно потерял из виду и лишь изредка встречал на улице. Хотелось спать, и я пытался отделаться от посетителя и перенести его на утро, но Балинский настаивал, что дело близко касается моих интересов и не терпит отлагательства. Я уступил, и он приехал ко мне в первом часу ночи.

Балинский объяснил, что прислан с доверительным поручением статс-дамой Е. А. Нарышкиной по поводу совершенно необыкновенному. Она получила, якобы из Ставки, где в те дни находилась императрица, телеграмму с поручением устроить свидание мое с Распутиным, дабы сообщить его впечатления. По словам Балинского, в Ставке были суждения о переменах в составе правительства, в связи с чем и состоит поручение. Он, видимо, полагал, что это сообщение должно быть мне очень приятно.

Я ответил, что, будучи верным слугой государя, готов нести всякие обязанности, какие его величеству угодно будет на меня возложить, но лично ничего не ищу и ничего не сделаю для того, чтобы получить то или иное назначение, сколь бы оно почетно ни было. Если государь прикажет мне принять Распутина, то я его приму гласно и открыто, как и всякого другого; подвергаться же его обозрению в предлагаемых условиях не согласен, и самую мысль проходить через подобные испытания считаю для себя обидною.

Балинский сказал, что Е. А. [Нарышкина], предвидя подобный ответ, поручила ему осведомиться, не соглашусь ли я на то, чтобы где-либо в частном доме, «например, у меня, – сказал он, – Распутин мог бы, хотя издали, вас увидеть, пройдя лишь через комнату, в которой вы будете находиться, дабы