Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

в себе ещё и не чаяла. И всё боялась, что заплакать не получается, а надо, обычай велит. А теперь точно запруду прорвало, хлынуло, заливает с головою… Она даже почти забыла, что после этой бани, завтра, ничего не кончится, а наоборот – только начнётся, что в завтра, там, будет её жених, много всего будет, и радость тоже – все ведь и сейчас радуются, вон, пьют, шутят, смеются, там, на тёмном дворе.

–– Уж тебе бы, бане-паруше, по бревну бы раскатитися, по кирпичику развали-и-тися!

Уж как баня-то паруша на лютых-то зверях вожена, на лихо место поставлен-а-а.

Уж ты свет кормилец батюшка и кормилица матушка, уж вы встретьте меня, бедную-у!

Уж вы дайте мне, родимые, ключевой воды напитися!

Посмотрите-ка, родимые, на мое лицо белое, – как берестечка, блеклое…

«На мыльце, белильце, на шелковом веничке, малиновом паре…» – скороговоркой бормотала нянька, благодаря баньку, оставшись там после всего прибраться как следует. И припасти водички с последнего ополаскивания невестиного, для одного важного дела.

Как бы в утешение, в упокоение, уже в самой ночи, закутанная в шубку, в мягкий большой платок, она сидела у стола в кругу своих за поздним ужином. Сидела, точно неживая, молча, будто и не здесь уже вовсе. Говорил ей каждый из семьи по очереди, слов много хороших и тёплых. Про то, что из дому родного она уходит, но не из рода их, и что пусть всегда на помощь всякую и участие к себе рассчитывает. И дарил ей каждый что-то памятное, дорогое, что может в чужом месте, дому другом новом, в мужниной семье быть ей подспорьем, доброй памятью о корнях своих и пращурах, и обережной силою.

– Назавтра всем вставать на утреню, ложиться будем, с Богом.

Её отвели и уложили. Долгие волосы просохнуть не успели, конечно, даже возле печи, пришлось так лечь. Княжна Марья и Люба уже были в своих постелях.

На дворе где-то и в кухне ещё шумели, дворовые и помощники ещё занимались делами, кто не успел помыться днём, полоскались сейчас, в третий заход, спеша обернуться в бане до полуночи473.

Княжна, умаявшись смертельно, не заметила, как говор матери с кем-то за дверью в сенях перестал быть понятен и слился в невнятный замирающий молитвенный ропот. Полагалось запомнить сон, как бы там вся судьба покажется. И княжна честно старалась ничего не упустить, но поутру разбуженная нежно матерью, не могла припомнить ничего, хоть сколь-нибудь связного. Ей казалось, что она и не спала вовсе, а только на миг прикрывала усталые глаза.

Федька пробудился на заре, от удушающего ужаса видения, задыхаясь и отирая ледяную испарину с лица. И лежал некоторое время, нащупывая в себе смутные движения. В дверь постучали, он вмиг опомнился, что сегодня ему жениться.

– Как спалось, Феденька? Что-то бледноват ты. Оно понятно – такое дело нынче предстоит!

– Да уж, – согласился Федька, твёрдо решив предутреннего сна не рассказывать никому, тем более – матери. Однако столь тяжело и неприятно, муторно было после него, никак не шёл из головы, из всех членов душный тошнотворный страх непонятного, сном явленного, что он решился сон «отвести», а для этого следовало его пересказать кому-то поскорее, пока утро не прошло. Да и когда потом-то.

– Сеня, подай ещё воды.

– Нам бы поспешить, Фёдор Алексеич. Все уж на выход навострились…

– Сейчас идём. Сень, ты выслушай меня, и никому, ни одной душе об этом не сказывай.

– Что ты, Фёдор Алексеич!..

Федька кивнул, знаю-знаю, конечно.

– Так вот, под самое утро уже, вижу я избу, внутри – пусто, брёвна нетёсаны, пол земляной. А я спать хочу, прям валюсь, да постели не найду. И вот вижу, из досок сколоченное ложе стоит, не лавка, не сундук, а так… Хочу я прилечь, хоть бы и на голые доски, дюже устал. А накрыться-то нечем, а мимо начали какие-то люди прохожие сновать, из одной отворённой двери в другую насквозь выходить, да на меня глядеть. Увидал я большущую трухлявую берёзовую чурку здоровенную, в рост мне, поваленную, приплющенную как бы, и потащил её на себя, поверх себя устроил, а зачем – и не знаю… Но так вроде спокойнее стало. Лежу, ножик нащупал, дай, думаю, бересты сниму, под голову суну. Надрезал кусок, стал снимать помалу, а там… – Федьку передёрнуло, волоски встали дыбом на руках, держащих полотенце. – Жуки здоровые чёрные, один на другом, копошатся все премерзостно, тараканы какие-то, червяки, летучие пиявицы бледные, закопошились все, и как полезут оттуда прям на меня… На морду, в волоса, маттерь Божия! – и он осенился знамением. – И так тяжко бревно это сырое тлеющее на грудь давит, не вздохнуть. И зачем я его на себя приволок-то, думаю, а сам бежать рванулся, откинул всё это, силы неимоверные применив все, да дряней с себя стряхивать принялся, так и очнулся. Сердце едва не вылетело.

Сенька сидел напротив, испуганно-внимательный.

– Видишь ли, Сеня, я ж хоть не жалую мелкоту всю эту, но не до такого же омерзения, до пота смертного, кажется… А там – ей-богу, себя забыл от ужаса. И что бы это означало? Говорят, сон в свадебный канун – вещий.

– И правда, жутковато, Фёдор Алексеич. Но ты теперь не думай, рассказанное до обеда – не сбывается же. Да и ты там справился, скинул с себя негодное…

Федька благодарно тронул его за плечо.

– Ну и ладно! И правда. Забыть надо. Идём одеваться!

Глава 31. Свадьба

Москва. Дом князя Сицкого, дом воеводы Басманова.

14 октября 1566 года.

– Воспоминание славим явления святого Покрова Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии!.. Слава, и ныне, и присно… – отец Феофан служил эту утреню, и, затем, литургию с особенно значительным видом. В домовой церкви Сицких негде было ступить, потому некоторых из гостей ждали тотчас после службы, которую они в этот большой праздник стояли по другим храмам близ домов своих.

В пятом часу после восхода, исполнив христианское отправление, все невестины гости собрались, наконец, у Сицких за завтраком. Накануне княгиня засомневалась, надо ли заплетать Варе косу заново, и законно ли сие будет, если они уже всё вчера сделали и проводили… Опять жаловалась, что всё не так, не по правилам происходит в этой свадьбе, что надобно было бы с утра и баню и расплётку совершать, и в сотый раз уверяла её Анна Даниловна, что и так можно, и что нынче утром им пришлось бы всё это впопыхах делать ни свет ни заря, а такое впопыхах никак нельзя, и что даже в «Домострое»474 толком не прописано, когда и как всё должно быть, и что эти предписания и пожелания столь многомудрые и запутанные, если вдуматься, что