Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

вошвы отдари. Бери, пока дают, Сенечка, другого раза может и не окажется… Ну, ладно… Отдыхать будем. Завтра день такой, что Боже мой.

И всё же сон не шёл. Совершить положенную епитимью не сумел – на трёхсотом где-то поклоне задумался, насколько же далёк он от «прощения должникам» своим, и со счёту сбился, а начинать сначала уж некогда было… Так, без поклонов, среди дневных забот дочитал мысленно беспрерывно ещё триста раз до «Аминя». И тут, выходит, не исполнил! Силился он уловить в себе, утвердить неведомую опору, и не мог. Будто не доставало ему одного важного слова, в себе, или обращённого к себе, чтобы прикрыть устало глаза и забыться… В полумраке у стены напротив, на высоком громадном ларе возлежали его свадебный кушак, шапка с красным бархатным верхом и нитью крупного окатного жемчуга по широкому околышу чёрного бобра, и цветастым шёлком окрученная плёточка. Над этим на бронзовых крюках висела сабля в драгоценных ножнах. Нож, что всегда был с ним за поясом, теперь лежал под подушкой, вместе с панагией и ладанкой, обновлённой Ариной Ивановной именно для этой необычайной ночи… А на стене над головой на гвоздике белел вкраплениями ромашек пушистый венок, сухие травы и цветы были в нём точно живые, и благоухали тонко-тонко, свежо, сладко, лугами, лесом, древесной сухостью. Домом… Бесконечно покойным. Ещё один матушкиным оберег. Всё же прочее, начиная от тонкой нательной и венчальной рубах и чулок в сапоги, и заканчивая аксамитовым становым кафтаном, бело-золотым, среброшитым, с тонкою оторочкой горностаевой, со парчовыми наручами и жемчужным козырем-ожерельем, с перстнями, подвесками к цепочкам нательным, и вся перемена для красного дня, и для третьих гостеваний – это хранилось наверху, в покое теремном, под материнским приглядом.

Усмиряя себя в покое, в безмыслии, он протянул руку к поясному кошелю. С безмерным наслаждением втянул ноздрями из матушкиного фиала, намереваясь и завтра первым делом себя коснуться смоченными в его волшебной влаге концами пальцев. Надо, надо отыскать такое же снадобье, самому облазить все персидские лавки, но это уж потом как-нибудь… Как соберёмся с Шихманом коников у Ахметки смотреть… А тот, серебряный, хорош до чего, несказанно… Пошутил государь, или правда подарит…

Под неясные голоса, напевы, стуки снаружи, под несильный шум ветра в ночи, которая от влажного прелого листвяного запаха дождя казалась весенней, он незаметно впал в подобие сна.

В доме Сицких тоже пелись песни, пелись все эти дни, но – совсем другие. Пелись сперва под окнами, доносились из сада, или с крытого гульбища, где будто бы невзначай собирались девушки, теремные, сенные и пришлые, сельские, и, занятые там работой, всякой разной, заводили развлечения ради старинные распевы. Да только какое уж там развлечение! – В каждой песне говорилось о скором расставании девицы с отчим домом. О грозных буйных ветрах, злых зверях, чужих боярах-вояках, что нагрянуть хотят, её из дому забрать… Ясно, пелось это для неё, невесты, чтобы не вдруг, не разом, налетело и случилось это самое, а этак вот, день за днём, как близился срок, сживалась она, смирялась в себе с неизбежным. Лето пролетело так, что не успела княжна как следует во все эти протяжные, бесконечные «провожанья» и «страданья» вслушаться, а на самом-то деле – не верилось ей, что всё взаправду так и будет, как поётся. Из-за писем милого ей уже, но по-прежнему далёкого «суженного Феди», после долгого ожидания казавшегося уже и не настоящим, ею же и придуманным и совсем волшебным, из-за утешительного постоянного с подружками времяпрепровождения, от захватывающих душу преданий, всё про женитьбы, дела семейные, что чуть не каждый вечер в вотчине слушали они в жутком упоении. Чем страшнее, злосчастнее было предание, тем менее она боялась того, настоящего, что должно произойти по правилам и чину, и уверена была, что с нею, на её судьбоносном торжестве, никто не позволит случиться дурному. Особо поражал её рассказ о волчьей свадьбе, и о мёртвом женихе. Слышала не раз и не два, а как внове. И опять она ахала, забывая дышать, и вопрошала:

– Как же вышло, что тысяцкий с ясельничим колдуна не заметили?!

– Так заметили! И кони стали посреди дороги, что вкопанные, ни с места! Дело в том, что забыли колдуна пригласить! Посчитали его померевшим давно. Вот он и озлился…

– Ой, а к нам тоже колдуна приглашать станут?..

– Полно, Варя, разве Анна Романовна такое позволит… Это ж деревенские только. Да и нету здесь колдунов, и ведьм нету, вроде.

– А истопник наш, дед Нечай, говорит, что все бабы – ведьмы! И бляди… – прибавила она быстрым шёпотом и сама тут же рассмеялась, прикрывши ладонью рот.

– Фу, Машка! Мужичьё всегда грубит, слушать противно, а повторять – так и вовсе! Будто гадость какая в рот попала!

– Ага, только батюшка с ним завсегда соглашается! Особливо когда пива откушает.

Укоры эти были шутливые, всем легчало от смеха.

– А слухи ходят, – Люба поманила их поближе, хоть и так говорилось всё это только шёпотом, чтобы тётка Наталья, возившаяся постоянно всюду рядом, не услыхала, – что свекровь твоя, боярыня Басманова, и сама – ведьма (Господи, прости! И помилуй!). Ну, не ведьма, ведунья. Так что можно не опасаться.

– Вот успокоила, нечего сказать!!! Мне же с нею жить!!!

– Да мало ли, что говорят…

– Нет, такое зазря не станут…

– Оттого это, что она собой хороша, и не стара ещё, а всю жизнь в деревне своей затворницей проживает. А ведьмы и колдуны поглуше места для житься любят…

– Да не-е-т, это потому, что она сама в леса да на болота ходит за травами, и снадобья всякие варит.

– Сама? Откуда кто знает это?

– Так всюду люди живут, вот и говорят обо всех. Милка то же сказывает, та, что из Алексеевки к нам замуж вышла. Там все про всё знают.

– А то новость, как люди всё переврать норовят! Всюду им одно дурное мерещится! Подумаешь, снадобья… По большей части целебные, либо для стола. К ней сельские сами ходят за советом. И никто её в округе не боится, вроде. Мне братья сказывали, они как раз недавно у них в Елизарове гостили. И батюшка нам запретил дурно о Басмановых говорить, так более не хочу таких речей, пускай и в шутку! Они теперь – родня мне! Почти…

– Злюка ты, Варя! – Люба было обиделась, но передумала.

– Во всяком разе, Варя, у нас и отец святой Феофан будет, а на плате твоём – белый крест нашит, и лён в башмачки насыплем, и в подол листьев рябинных вошьём тоже, и иголки накрест, и рубль под пятку, и чесноком повозку увесим, с собою – ладана, ентаря поболе,