Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

и бирюзой. Подручницы470 подняли княжну с постели, где они только что шептались рядком, усадили посреди светлицы, на малое креслице с шёлковой подушечкой. Стали расплетать и расчёсывать долгую косу, и было занятие это и впрямь долгим, под стать бесконечному, вынимающему душу причету, заполнявшему всё вокруг неё.

Ей нужно было молча печалиться. Последний полный день красоваться в девичьем венце. Последний раз быть при девичьей косе. Обряженная в рубаху с плакальными рукавами, чтобы при причитаниях ими слёзы промокать и взмахивать, точно лебедице, в силки попавшей. Нужно было плакать, а она не могла. Целую вечность мерно, осторожно, тщательно бродили гребешки в умелых руках, и понемногу свивались все косоплёточки с золотистыми русыми прядями, занавесившими её от затылка до самого шелкового ковра.

– Лей-полей, Дунай-река, Дунай-река, во круты берега! Побереги, родной батюшко, ты свою Варвару-душу! Сегодня у Варвары-души да девичь вечер, завтра у Васильевны поведенный день: поведут Варвару-душу ко суду Божью, ко суду Божью, ко злату венцу. Страшно стоять, страшно стоять у суда Божья! От суда, от суда Божия – к чужому батюшку, ко чужому батюшку, ко неродному. У суда Божья голова болит, под златым венцом ноги ломятся!

«Страшно стоять у суда Божия! Ойй… От суда Божия – к чужому… неродному!»

– Ойй… – вырвалось со всхлипом, она покачнулась, и так, качаясь, повторять стала нагрянувшие, затопившие с головой слова, что пропевались раз за разом, с долгими протяжными стонами-выкликами. «Меня батюшка жалует не великою радостью – удалым добрым молодцем. Меня матушка жалует не великою радостью – меня кикой-то белою…».

И камнем легло на грудь, дышать стало больно, глотать горько. Канет октябрь, листопадник-грязник, начнутся супрядки, засидки471 вечерами, катанья праздниками, а там – и Рождество со Святками, со всеми гостями-гостинцами, гаданьями, гуляньями… Всем подруженькам станет нипочём пора тёмная, неуютная, студёная, тоскливая… – в теремах своих веселиться станут, за рукоделием сказками да пением развлекаться. А она – не здесь уже, не с ними будет, неведомо где и как… И что делать там станет и как жить-переживать, одна совсем… Среди чужих людей…

– Ойй…

«Уж как девичья красота за сто верст она слышна,

Уж как кика-то белая со печи не видна и за порог не слышна!»..

И одна за одной, преисполнив край сердца, закапали слёзы на помертвело сложенные руки, прожигая тонкие рукава.

У ног её сидели, горевать не мешали, подружки. Сами едва не плакали, иногда только погладят Варину коленку, чтоб не было ей совсем уж одиноко. А песельницы-плакальщицы, забывшись, заливались неизбывным прощанием, такою в голос тоскою смертной, с какой только на тот свет провожают. Бабы сидели вокруг молча, отрешённо-участливо, своё передумывали, а старухи, у коих всё в прошлом теперь, глядели в себя, с пугающей твёрдой мудростью всезнания, и время от времени – на невесту, и тут начинали жалеть её и тоже плакать, беззвучно и оттого страшно.

Внесли КрАсоту472 – небольшую ёлочку, свежий запах смолы и хвои добавился к медленно курящейся в чашечках-кадильницах траве-душице. Ёлочку вставляли в крестовину, водружали на стол, крытый белыми скатертями. И все угощались некрепким мёдом, и ели постный хворост. Поднесли и безучастной в своём оцепенении княжне. Уговорили откушать и испить. Совсем утратив понятие о ходе часов, она и есть не хотела, но проглотила немного через силу, принимая из рук подруг.

Мало-помалу песни, почти смолкшие, пока это делалось, возобновились. Анна Даниловна шепнула Наталье, что скоро пора невесту в баню вести. Певунья завела зачин прощанья с КрАсотой, девушки встали. Нянька привязала на макушку ёлочки кудель шерсти, и кивнула им, чтоб начинали.

– Поля ли мои, поля чистые,

Лужки мои зелёные,

Травушки шёлковые,

Цветки мои лазоревые! – зазвенели ладные проникновенные молодые голоса.

Княжна передохнула судорожно, подчиняясь ходу неизбежного. Слёзы лились уже сами собой, никто её не останавливал. И даже двоюродные сестрицы, что дурами ей всегда казались, теперь виделись такими своими, понятными, и даже милыми, что и с ними расставаться стало жаль.

– Любила я по вам гулять,

Я по вам гулять, красоватися,

Своей путевою косой выхвалятися;

Уж одна была у меня коса

Да две волюшки…

Да две волюшки, обе вольные;

Хоть две у меня будет косы,

Да одна волюшка,

Одна волюшка, и та невольная.

Расплетала сваха, выбирала из перевитых локонов все ленты и косники, подвески и шнуры бархатные, девушки брали и вешали на ёлочку, и так долго опять, что княжна забылась, и это общее сочувствие вокруг неё плыло и омывало качающейся слёзной пеленой без конца и края. Пусть бы так и пробыть, простынуть в небывалости этой, а дальше… – ничего. Ничего не надо больше, страшно ведь дальше. Не различить, что там…

Но и это завершилось. Нарядно сплошь украшенная ярким убранством, доживала ёлочка тут свой последний день. Наперебой подходили подружки и обнимали княжну, благодаря за последнюю её жертву прежнему бытию, им на удачу. Завтра вынесут ёлочку наряженную в горницу на чёрный стол, всем на погляд. А после девицы-подруженьки разберут себе дары невестины, спрячут, или носить будут в косах. А кудель нянька в печи сожжёт. А вот косник любимый дочерний, что надевала всегда, сваха поднесёт с поклоном отцу-матери. Примите, дескать, крАсоту дитя вашего. Путь то – невозвратный ведь…

–– Погляди, моя родимая,

На мою-то на русу косу,

Что на девичью на красоту,

Что недолго, моя матушка,

При косе мне красоватися,

Мне при русой красоватися:

Наутро, моя матушка,

Ко злату венцу ехати,

Под златым венцом стояти!..

Анна Даниловна молвила внятно на всю светлицу: «Изволь, Невестушка, до мыленки идти, девьи гульбы смывати!». Опять под руки помогали ей подняться. Разоблачали от праздничного одеяния, оставили в нательной рубахе одной. Запахнули в шубу, мягкие чувяки на ножки надели, а на голову склонённую, поверх ниспадающих распущенных волос набросили огромный белый плат, у подбородка закрепили жемчужной пряжечкой, а на него – шапочку кунью… Рукавицы не забыли, всю упрятали. Вниз повели, в горницу. А там ждали князь с княгинею. Благословить дитя образом Богородицы и проводить к омовению, последнему во целомудрии.

Братья, сестрицы, подружки и теремные девки, набравши пива и пирогов с хворостом, с плакушей, сопроводили её до самых банных сеней, оставив там заботам свахи и няньки, а сами остались снаружи, и веселились, но сдержанно.

И каждый шаг плакуша разрывала душу, и едва не падала княжна в бессилии, исстрадавшись жалостью к себе невыносимой, под эти слёзные надрывные всклики, ноги не держали совсем. Её заботливо надёжно поддерживали. Думать она почти не думала, только слабо дивилась, как точно, даже грубо, гневно, горестно кто-то выплеснул в исконной песне-плаче всё то, чем исполнена она сейчас… Если бы силы остались, она бы сама так же голосила и кричала-причитала это заклятие, исходя невыразимым своим потрясением, которого сегодня утром