Белая субмарина: Белая субмарина. Днепровский вал. Северный гамбит - Владислав Олегович Савин

в Атлантике вот так же погибли тридцать тысяч американцев. Что стало с человечеством, с идеями гуманизма, с правилами войны, если теперь норма стрелять в спасающихся и беззащитных? Нам оставалось только заставить макаронников заплатить настоящую цену за всё. И мы брали с них эту цену. Такой меткой стрельбой мог бы гордиться любой корабль Ройял Нэви, коммодор хорошо учил нас, и мы показали, насколько мы хорошие ученики. Мы ведь почти потопили «Рому», когда закончились снаряды. Итальянец даже и не стрелял уже, мы выбили ему все башни главного калибра, издырявили нос так, что он шел, черпая воду тоннами. Мы разнесли в хлам новейший линкор, нам чуть-чуть не хватило в том бою! Еще чуть-чуть – и мы сравняли бы счет. Много позже мы узнали, что добились прямого попадания в зарядный погреб первой башни «Ромы», и макаронник не взорвался лишь потому, что погреб уже был затоплен, так они сели носом от наших угощений! И едва ли не последним залпом мы попали в боевую рубку «Ромы» – уже в Джибути я узнал, что мы убили самого адмирала Бергамини, и король Италии объявил трехдневный траур по поводу гибели величайшего итальянского флотоводца. Хе-хе… величайший… Мы кровью умыли его эскадру, навсегда отучили итальянцев разевать пасть на британские конвои, а он – величайший… Хе-хе…

Как я уцелел? Команды покинуть корабль так и не было. Когда старина «Рам» устал, наконец, бороться и пошел вниз, каземат среднего калибра, который по левому борту, еще вовсю бил по итальянским эсминцам, прорвавшимся к конвою. Последние залпы – они пришлись уже в воду, да. Мы оставили свою башню чуть раньше, когда крен на левый борт уже не позволял нам навести стволы на врага, да и снаряды у нас к тому времени вышли все. Я пытался пробраться к рубке, найти коммодора… Надстройки уже все были покорежены взрывами, трапы сорваны, когда я, наконец, дошел – в рубке уже никого не было, только Карпентер, младший штурман, но он уже не дышал, я проверил. Коммодора тоже не было, я искал его повсюду, но нигде не нашел, тогда я вспомнил про мостик. И уже там, с мостика, я увидел нашего командира, он зашел в рубку и закрыл дверь за собой. Не знаю, наверное, коммодор Долфин хотел умереть вместе со своим кораблем, он ведь был настоящим капитаном Ройял Нэви. И я решил, что мое место, место офицера флота, там, рядом с ним. Но я не успел: линкор лег на левый борт и стал оседать в воду, стремительно, так что уже через полминуты я был в воде… Ухватился за первый попавшийся обломок и греб подальше от корабля – я помнил, что когда большой корабль тонет, на поверхности появится воронка, которая засосет всё, что окажется рядом. Я греб, греб, греб – и выплыл, да.

А на левом фланге еще стреляли! Мне рассказали, что «Фламинго» еще держался, как такое было возможно, не знаю, правда, мы выбили там у макаронников все три крейсера, но ведь и эсминцы – шесть штук – должны были просто порвать его, как терьер крысу! Но итальяшки никак не могли выйти к транспортам на дистанцию торпедного залпа, и тогда у них лопнуло терпение. Они выпустили в него торпеды целым дивизионом. И считается (записано во всех официальных рапортах), что на цели (а после, в том месте, где от нее что-то оставалось) насчитали девять водяных столбов от попавших торпед! От «Фламинго» не осталось на поверхности ничего, как и от ста восьмидесяти человек его экипажа.

Нам не хватило совсем немного. Будь у макаронников один, даже два линкора – или все три, но с одним дивизионом эсминцев – мы бы справились. Но три новейших корабля и четыре полных дивизиона с крейсерами во главе – это было слишком много даже для нас. Однако какой же урок мы дали итальянцам, что даже на такого старика, как «Рамиллис», им нужен весь их флот, чтобы одолеть? И то всё было на грани победы – вот уверен, что один лаки-шот в любого из «Ром» в первой половине боя – а шансы у нас были – и макаронники поспешно бы бежали! И мы бы прошли в Джибути… и история пошла бы по-другому. Может быть, и поныне британские граждане могли бы ездить в отпуск в Кению, охотиться на слонов… но история не знает слов «если бы».

Однако я никогда не забуду слова коммодора Макфлая. Что когда виден шанс изменить историю, нельзя упускать его, как бы он ни был мал. Поверни мы тогда в Могадишо или Момбасу, это изменило бы судьбу нашу, но не империи! Да, мы спаслись бы – но Джибути пал, может быть, неделей позже, и наступление Еврорейха все равно захлестнуло бы Африку, вовлекая черное население сначала в войну, а затем в хаос бунтов и смут. Мы хотя бы попытались спасти положение – да, у нас не вышло, но мы честно сделали всё, что могли. Потому наша совесть – и тех, кто выжил, и тех, кто погиб – чиста перед Богом и Империей! У нас не хватило сил – но это не наша вина!

Макфлай погиб на «Джиме Бэнксе». Отказавшись спустить флаг, он приказал стрелять из закрепленных на палубе армейских пушек, пока хватит снарядов. Его примеру последовали на «Серебряном береге», «Красотке Белфаста», «Рэттлере». Всех их так и не смогли заставить сдаться и потопили торпедами. И старого коммодора не было среди спасенных – что ж, наверное, он мог лишь мечтать умереть вот так, как подобает офицеру Королевского флота, на палубе в бою, а не в постели…

Ну а мне выпала судьба остаться в живых. Как и семи с половиной тысячам из числа всех бывших на кораблях – и солдат, и моряков. А больше четырнадцати тысяч, выходит, навеки упокоились в морской пучине у острова Сокотра. С нами хорошо обращались, всё же итальянцы не немцы. «Выдать в Рейх» даже у них считалось чем-то страшным, этим угрожали пленным за попытку побега или иные враждебные действия. Нас содержали вместе с теми, кто сдался в Джибути. Условия, повторяю, были очень мягкими, нас даже отпускали охотиться и ловить рыбу в окрестностях – нет, бежать, будучи в здравом уме, не пытался никто! Поначалу сама мысль бежать в пустыню или джунгли, где европейцу не выжить, даже не возникала. Ну а после по всей Африке началось это…

Молодой человек, надеюсь, вы не верите словам: «Африканские народы восстали против фашистского порабощения»? Даже сами русские, запустившие эту идею, подхваченную кое-кем и у нас, не воспринимают ее всерьез. Я