Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

Всё у них есть, а в глазах изнурительная тоска по счастью! Алиса не лёгкой жизни – большой любви алчет, это невыносимо… отщипнул от натюрмортной грозди кисточку с прозрачно-зелёными виноградинами: слаб в географии, где сия распутная Ибица?

Света: островок у берегов Испании, туда отвязанная молодёжь слетается, по высшему разряду оттягиваются.

А на Крит кто слетается? Треугольник, жестокий любовный треугольник… – одинаковые, но не взаимозаменяемые! Не ахти как умны, зато одинаково прелестны: с удлинённым разрезом серых блестящих глаз, нежными персиковыми щёчками, слегка тронутыми идеальной косметикой, чудесно прорисованными губами – однояйцевые близняшки, загорелая и… хотя и Алиса, когда на Ибице оттягивалась, наверное, бронзовела. Осенило – тут два треугольника, в наложениях. У одного все углы известны – Тима, Алиса, Света, у другого – лишь два известных угла, Тима и Света, есть ещё демонический мистер Х.

Соснин: замечательно-ровный загар у вас!

Света: да? Я думала – пятнистый, на Крите погода быстро меняется, ветерок нагоняет облака… предпочитаю загорать в солярии на Стремянной.

Соснин, размышляя вслух: но ведь именно средиземноморью принадлежит рекорд по числу солнечных дней в году…

Света, глянув на экран: бред какой-то! Я запуталась – убили его в начале, или в конце из ружья застрелится? Чехов такой путаник.

Соснин: это не Чехов.

Света: всё равно, без разницы.

Соснин: Чехов вовсе не путаник, он, печальный шутник, сыграл с нами всеми бесконечную дивную шутку, он, полагаю, предусмотрел заранее все варианты обращения вечного в актуальное, актуального в вечное, включил нас в тревожный круговорот… и, усмехаясь, спровоцировал слабонервных сочинителей с режиссёрами – притягательно-непонятную пьесу так соблазнительно дописывать-переписывать в модном детективном ключе, авось выйдет поинтереснее, хотя подлинная «Чайка», не очень-то боясь покушений, продолжает себе жить своей жизнью – проваливается, её опять ставят.

Света: почему проваливается? Да потому, что скучно, скучно и не понять никак о чём они… слова простые, а не понять.

Соснин: вы не одиноки в своей неприязни, за компанию с вами Ахматова, на дух Чехова не выносившая, и Толстой, он, хоть Чехова и любил, считал, что пьесы у него ещё хуже, чем у Шекспира.

Света: Ахматова и Толстой? Пьесы хуже, чем у Шекспира? Если хуже, то потому, наверное, что скучнее.

Соснин: если бы всё так легко объяснялось! Нам не скучно, скорее – страшно, но в интуитивном страхе своём мы не готовы себе признаться. В пьесе, заявленной как комедия, все страдают, всем больно, ни надежд нет, ни утешений, но нет и открытого драматизма, а не понять сразу о чём говорят на сцене оттого ещё, что главный смысл у Чехова растворён вовсе не в словах, в пробелах между словами.

Света: в чём же главный смысл?

Соснин: в многократном подготовительном приближении жизни к смерти.

Света, вздрогнув: бывает смысл в пробелах, в пустоте?

Соснин: в том-то и фокус искусства, бывает. К тому же не стоит забывать, что и сама жизнь – случайная зыбкая пауза между вечностями прошлого и будущего небытия, пауза между чем-то непостижимым, но непреложным. Все одиннадцать персонажей изъясняются простыми словами, хотя самим им не дано знать о чём действительно они говорят. Их подспудный страх, их текущие радости и тревоги, сближающие повседневные ощущения с мучительным предвосхищением смерти, постепенно, по мере движения пьесы, сливаются в непередаваемо-тихий, заполняющий промежутки между словами ужас, которым невольно заражаются пришедшие на комедию зрители.

Света растерянно: вы-то на сложные слова не скупитесь, а мне чудится, что я понимаю. Одиннадцать? Скажите, почему вы уверены, что одиннадцать?

Соснин: сосчитал.

Света: а-а-а…

Соснин: в любом из беззащитных одиннадцати персонажей кристаллизуются абсурдистские ли, комичные частички всеобщего ужаса, переселяются из них в нас… а вся пьеса с её застывающей трепетностью – не комедия, не драма, не трагедия. Это – холодный бурлеск, его пока никому не удалось сыграть.

Света иронично: откуда такие точные сведения?

Соснин, симулируя удивление: откуда? С неба.

Света, с недоверчивым блеском глаз: у вас с Чеховым прямая связь – витали в заоблачности и повстречались?

Соснин, кивая: почти так и было, вы словно подглядывали.

Света: но не подслушивала! И чем теперь печальный шутник-Чехов, всё так хитро предусмотревший и холодно высмеявший, занят на небесах? Он с вами не поделился?

Соснин с поразившей самого серьёзностью: пьёт шампанское!

Света, напряжённо привстав и опять усевшись, глядя на экран: зачем это всё повторяется, зачем этот растянутый бред?

Света с Алисой вобнимку удалились в дамскую комнату, Тима, усмехаясь, придвинулся к Соснину, налил вина. – Знаете ли, я вам завидую! У вас такой вид беззаботный, будто бы на вас ничего не давит, да, ничто, чувствую, не колышет вас, а мне худо, Илья Сергеевич, так худо! – осушил залпом бокал, – пью, легче не делается. И я всё наврал девчонкам, на людях-то мы с ним троекратно целуемся, а он лезет в Совет Директоров, ещё как лезет, без мыла, подставные фирмы уже вовсю скупают акции. Вы, Илья Сергеевич, всё сечёте, скажите, как, как мне остановить его? Я тоже на строительство часовни пожертвовал, толку-то? Если бы бизнес он хотел увести, я бы ровней дышал, нет, бизнеса ему мало… да, вам позавидовать остаётся, вы, как инопланетянин, никакими здешними дрязгами не озабочены, всё вам у нас до лампочки. Счастливец! Но почему бы вам, Илья Сергеевич, Алиской для полного счастья не заинтересоваться? Так на вас смотрит, втюрилась! Или вы на Светку глаз положили? Берегитесь тогда! Всех своих соперников я уничтожаю… и в назидание вам, сегодня же… И, забывая о вежливости, выставил указательный палец из кулака, сказал, прищурив пьяный глаз, прицеливаясь: пиф-паф.

Тима икнул.

«Вампука! «Суп с котом»! – запылала лазерная рекламка.

Памяти бурной эпохи!

Дорн: а верно про вас пишут критики, что вы всё, описываемое в ваших книгах, непременно должны испытать на себе?

Тригорин: да, нужно всё попробовать. Чтобы не было фальши.

Света с Алисой, усаживаясь, в один голос: и сколько эта скукота будет длиться, зачем, зачем повторяют… бред какой-то…

– Пиф-паф, пиф-паф, – шумно отодвигаясь от Соснина, опять проговорил Тима. Только палец к собственному сердцу приставил.

Дорн – Тригорину: стало быть, психология убийцы для вас теперь загадкой не является? Что вы давеча такое пробормотали? Непременно описать ощущение нереальности происходящего?

Загрохотал барабан.

Памяти бурной эпохи! Памяти бурной эпохи! Памяти бурной эпохи! – трижды возвестил с балкона механический голос.

Памяти Курёхина!

– Обратите внимание на наш объёмный многогранный экран! – взывал с эстрады конферансье, тот, что создавал атмосферу, – заминка в «Золотом Веке» не должна нас смущать, пока жюри погрязло в борьбе мнений, мы одновременно вспоминаем номера, которыми нас порадовали с эстрады, собираем на многогранном плазменном экране картинки из разных и удалённых мест; нас ждёт непредсказуемое магическое представление, хит сезона… – Прощаясь с бурной эпохой, – подхватил клич конкурента, выпрыгнув из-за кулисы, командующий парадом планет, – мы окунаемся в будущее искусство.

Итак, памяти бурной эпохи!

По главной плоскости экрана пронёсся белый длинный-предлинный лимузин, под колёсами лимузина бегущей строкой анонсировался «Конец истории», то ли тематическая программа вечера в целом, то ли одна из связанных с ней дискуссий… И – «Русь, куда несёшься…», «Русь, куда несёшься…», строка продолжилась рутинной информацией о грузовиках, везущих чеченских террористов, о рекордных габаритах крейсерской яхты чукотского губернатора Абрамовича, яхта объявилась на рейде в Каннах, напротив Дворца Кинофестивалей; побежала реклама надёжного средства от клещей и паразитов.

Два клетчатых клоуна с красными носами, устало выкрикивая, – передышка с пятиминуткой ненависти, передышка с пятиминуткой ненависти, – обменивались беззвучными оплеухами.

На соседней грани экрана, справа, начинался новый боевик, сразу – с места в карьер – с убийства… бездыханное тело в крови… брошенный пистолет.

И грустно, слева, – то гульба, то пальба…

Официант подал суфле, поджог пунш. Плошки с пуншем занялись синим пламенем, как газовые горелки.

Ритмизованное благозвучие фортепиано, Курёхин, глумливо ухмыляясь, ёрзает у рояля. Всё более резкие и рваные ритмы.