Красные и белые. На краю океана - Андрей Игнатьевич Алдан-Семенов

перед людьми, совершившими что-то необычное. Он преображался, рассказывая о них, глаза горели, голос звенел, но сам о себе рассказывать не умел: мямлил, становился серым и скучным.

Вечером в кают-компании собрались бойцы. Вострецов смотрел на безусых, краснощеких парней, с болезненной остротой чувствуя себя среди них стариком. Бойцы тоже ощущали разницу в возрасте и чаще обращались к комиссару, а не к Вострецову»

— У нас сегодня не просто воспоминания о пережитом. Сегодня кое-кто расскажет нам о необычайном происшествии, ко-шрое произошло с ним или с его друзьями,— начал комиссар.— Кто-то кого-то спас, или спасли его самого, или кто-то, несмотря на полную невозможность, выполнил свой долг перед революцией. Нам предстоит схватка с генералом Пепеляевым, и мы обязаны победить и помнить историю наших побед. История учит жизни. Это ведь мы, обмороженные, полураздетые, рвали голыми руками заграждения на сопке Июнь-Корань, мы бежали со штыками наперевес на укрепления Спасска. Вот про что хотелось мне сказать перед вечером воспоминаний.

Бойцам не терпелось послушать Вострецова. Высокий, с властным картавым голосом, командир производил на бойцов сильное впечатление.

— Меня просят рассказать, за что получил три георгиевских креста? — начал Вострецов. — Первый получен за дело под Ригой, а в деле участвовал один я. В шестнадцатом году мы на этом берегу Западной Двины в грязи по уши сидели, немцы — на том небо коптили. Между нами если и было что, то островок на реке да камыши вокруг него. С острова все хозяйство у немцев просматривалось, я возьми и скажи об этом штабс-капитану. Он спросил: «Кто может на остров пробраться?»—«Я, ваше благородие». — «Лодки-то нет». — «Я вплавь, ваше благородие...» А на дворе мокрый снег, а вода в реке душа замирает. Поплыл, над головой гимнастерку со штанами держал. Доплыл

все же и всю ночь бегал по острову — душу грел, на рассвете наблюдение повел: все как на ладошке — тут пулеметные гнезда, там орудия. Гляжу, подсчитываю, запоминаю. Вдруг немецкий офицер биноклем по острову зыркнул, выглядел меня — и сразу в лодку. Я кубарем в камыши, а лодка уже близко. Офицер приказывает камыши осмотреть. Тут я вспомнил, как в детстве с камышинкой во рту под водой сидел. Соскользнул в во-ду, притаился, дышу через камышовую дудку, а сердце так и колотится. Обрыскали немцы камыши и отчалили, я к своим возвратился, правда, с воспалением легких. Месяц в лазарете провалялся, туда мне и Георгия принесли...

— Геортий-то у тебя самый честной! — послышался одобрительный возглас.

Геройство не в силе, а в правде,— изрек комиссар.

В кают-компанию вошел капитан.

Началась подвижка льда. В полночь двинемся вперед. Ожидается устойчивая, с норд-остом, погода,— весело сообщил он.

В майскую ночь «Ставрополь» и «Индигирка» вырвались из ледового плена и осторожно вышли на чистую воду. На мачтах зашумели андреевские флаги на случай, если экспедицию заметят пепеляевцы.

Стоял славный денек. Переливалось синевой очистившееся ото льда море. Феона, слушая Козина, не сводила глаз с гремящего прибоя. Василий сидел у стола, скрестив на груди руки, обхватив ладонями локти, на узком, нервном лице его играл солнечный зайчик.

— Что же ты ответил Ракитину?

— Сказал, в Охотск идут японцы.

>— И генерал поверил? Не усомнился?

— Так они в самом деле идут, Феона. Ночью я поймал радиограмму: японский миноносец из Хакодате взял курс на Охотск. Я утром доложил генералу.

— Через неделю японцы будут здесь, а где же наши? Где этот «Ставрополь», почему он молчит?

— Возможно, он опасается обнаружить себя...

— А если «Ставрополь» не подойдет к Охотску? Если бросит якорь где-нибудь за мысом Мареканом? Там удобная стоянка. а мы его здесь прокараулим. Давай-ка съездим к Элляю, он пасет оленей у этого мыса.

— Это идея, Феона!

«Альбатрос» мчался по взморью, ветер свистел, от ходкого лёта отбрасывая назад волосы Феоны, пестрый мир развертывался крутыми обрывами, галечными косами, голыми еще сопками.

Приподнятое настроение захватило Козина, все стало прекрасным: и сизые тени скал, и морская, с прозеленью, вода, и пляшущие полоски света. Козин не верил в мистическое пред-

определение судеб, не признавал сверхъестественного вмешательства таинственных сил в жизнь человека, но был мечтателем, верил в необыкновенное, неважно,- радость или несчастье приносит оно. Все, что касается народных примет, предсказании, оборачивалось для него только реальностью выдумки, цветами фантастики. Факты истории, обросшие чудесными узорами народной фантазии, были и реальностью и сказкой. Козин верил, что киевский князь Олег умер от укуса змеи, но в то, что может умереть сегодня сам, не верил. В молодости не допускают мысли о своей смерти, и редко такие мысли омрачают юные души. .

Мыс Марекан, похожий на огромный тяжелый утюг, вынырнул из воды, «Альбатрос» с шорохом врезался в прибрежный песок. Из-за скал неторопливой походкой вышел Элляй.

Он, как сильно хорошо, девка Феонка, что заглянула к

Элляю. Сапсем слепой стал, слышу, морем кто-то идет а кто

не вижу...

— Капсэ бар, Элляй?

^ а Р капсэ, но сильно дурной. Приходил плохой люди от белого начальника, чисто-начисто забрал и белку и соболя.

Вор силен до рассвета, волк — до капкана,— напомнила, смеясь, Феона. — А что на море?

— Сапсем пусто на море.

Капсэ есть, Элляй, в Охотск вот-вот придут пароходы только неизвестно чьи.

— Как же отличить красного нючу от белого?

— У красных нючей на шапках звезды. Не забудешь это отличие?

— Погасшее пепелище имеет угли, старый человек —заветную память.

Где твоя юрта, Элляй? — быстро спросила Феона, охваченная какой-то новой мыслью.

— Однако, здесь, на берегу.

“ Если приеду на день-другой, пустишь переночевать?

■— Живи хоть год, девка Феонка.

Козин возвращался все в том же радужном настроении, не испытывая щемящих предчувствий. Феона сидела на корме, отряхивая волосы от морских брызг. «Альбатрос» ткнулся в причал, появился капитан Энгельгардт, кивнул Феоне, строго спросил Козина:

Куда зап опастился? Гене’ал уж т’ижды сп’ашивал о тебе. Ступай живей к гене’алу...

В суровой природе Севера часто живут очень суровые, С повышенным сознанием долга люди. Василий Козин был таким человеком,—долг и честь он ставил выше жизни, и если принимал решение,