Красные и белые. На краю океана - Андрей Игнатьевич Алдан-Семенов

всеми, кто мог слушать, но слушателей не было, и он разговаривал сам с собой и приходил в восторг от собственных слов.* ,

«Все перетерпит мужчина, если любит женщину. Не так ли Феона?..» И отвечал за нее: «Женщина, если не видит любви, то представит ее, если не представит, так догадается...» И опять от себя: «Женщина оценивает любовь сердцем, а не умом Ведь сердце-то убеждает сильнее, чем рассудок». И спрашивал за Феону: «Не потому ли ум всегда в дураках у сердца?..»

Он смеялся, восхищаясь ее ответами, хотя и знал: Феона не говорила так хитро на любовные темы. Он возвышал ее до того романтического уровня, когда человеком овладевает страсть к писанию стихов.

Он взял чистый листок, но на ум приходили какие-то вялые мысли, скучные рифмы. Он часто испытывает необъяснимый испуг перед бумажным листком: ведь на нем можно написать и «Ьвгения Онегина», и пустопорожнюю ерунду, и божественные сонеты.

Бумажный листок! Нетронутый, как первый снег, неповторимый, как он же! Андрей увидел, как на листке проступают лесные чащи, дымятся испарениями овраги, висят перья папоротников, в березняке посвистывает рябчик, сохатый пьет из родника, лисица желтым клубком дыма мелькает над травами.

И еще он увидел высокие осины, березы, тополь, повертываясь вершинами, падают на землю, и там, где была чаща,.

'Дело Пепеляева слушалось в 1924 году в Чите революционным трибуна-л п? " ЯТ0И армии ' Вместе с ™ м судили семьдесят восемь белых офицеров Пепеляев на суде заявил: «Мы, все подсудимые, знаем о необычной довлели’ ГГ отряда гражданина Строда и выражаем ему, как военные люди, искреннее восхищение». (Прим, автора.)

уже зияет пустынная просека. Рабочие волокут бревна к реке, вяжут плоты, спускают на воду. Крутятся по стремнинам, покачиваются плоты, пока не доплывут до запаней бумажной фабрики.

Бумажный листок — и каллиграфического почерка слово «Приговорить», и дворяне идут в Сибирь, и.юная княгиня Волконская спешит к своему каторжанину мужу...

И еще листок! Герцен бьет в набатный «Колокол», поднимая новые поколения на борьбу с самодержавием...

Андрей разволновался и вышел из каюты. На палубе столкнулся со Степаном Вострецовым и Пшеничным, но не заметил их.

— Вот самый счастливый человек среди нас, — сказал Вострецов. — Он влюблен и завтра встретит свою возлюбленную. Прекрасно, а?

— «Я любовников счастливых узнаю по их глазам», — напел Пшеничный. — Кто же это сказал? Пушкин? Тютчев?

— Убей бог, не знаю. Впервые слышу, но что хорошо,' то хорошо...

Андрей же со счастливым и от счастья чуточку глуповатым лицом заглядывал во все закоулки парохода-, но куда бы ни падал его взор, всюду была Феона.

Она шла навстречу из зеркальных глубин кают-компании, улыбалась из черной, полированной крышки рояля, ее смех слышался в плеске воды за кормой. «Феона, Феона, Феона!» — звучное имя ее наполняло весь необозримый круг океана; Андрей придумывал для Феоны нежные слова, — несказанные, они казались необыкновенными, но как только он произносил их, тускнели и меркли. У него не хватало слов для восхваления своей любви.

— Скоро я увижу тебя, — произнес он так громко, что матрос, мывший палубу, обернулся. — При нашей встрече даже солнце засияет по-иному...

Осталось несколько белых ночей, что стояли между Андреем и Феоной. Он пошел на корму, прислонился к бухте каната и не сводил глаз с пенных бугров, вздымающихся из-под пароходного винта. Бугры превращались в зеленогривые волны, и те, вскипая и вспыхивая пеной, уходили в темную даль. Где-то в конце бурунной зыбкой дороги трепетал странный, таинственный свет: то ли играли сполохи, то ли взблескивало морское свечение. И хотя время северных сияний кончилось, Андрей подумал только о них, и_ тогда в нем пробудился поэт и он стал мыслить стихами:

Морозным северным сияньем Ночь осыпалась с высоты,

Ту ночь открыли россияне

За деревянные кресты, .

За одинокие погосты В ущельях голых и гнилых.

По всей тайге белеют кости Бездомных прадедов моих.

Тебе, любовь моя, неведом Мир беззаконья и обид,

Который нас приводит к бедам И от страданий не хранит.

Для подлецов, громил и выжиг Он может быть еще терпим,

Я в нем каким-то чудом выжил.

Но не склонился перед ним...

Я поборол глухое время И вот не тайно — на виду,

К тебе как в звездную поэму,

Как в храм торжественный, иду.

Я обниму твои колени И назову своей судьбой,

„ Ведь нет мне радостнее плена,

Чем плен, придуманный тобой.

Андрей прислушался к внутреннему ритму стихотворения — он звучал настойчиво, неутомимо, как морской прибой у прибрежных скал, но только что возникшие в уме строки не выражали сокровенной сути его желаний. В них было больше надежды, чем страсти.

Глубоко вздыхал океан, за пароходом двигался неотступно лунный свет, «Индигирка» шла на Охотск.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Тоска Феоны незаметно для нее самой переросла в отчаяние.

Все стало безразличным, жизнь казалась пустой и бессмысленной, надежда на.возвращение Андрея истаяла. Видно, покойный Козин умышленно лгал, чтобы утешить ее.

«Святой лжи Козина я предпочла бы горькую правду, лишь бы избавиться от неведения», — вздыхала Феона.

Она жила полностью в своем недавнем прошлом. Иногда, рассматривая в зеркале погасшее лицо, уныло повторяла:

— Морщинки под веками, морщинки у губ, глаза будто запорошены пылью. Отцвела я, осыпалась в какой-то год...

Феона всюду искала следы Андрея; она побывала на мысе Марекан: «Здесь он впервые поцеловал меня». Заглянула в комнату, которую он снимал: «Я читала ему тут его стихи». Прошлась по тропинке у берега Кухтуя: «Я "Ьбнимала его на этом месте, когда уходил на прииск. Он подарил мне самородок, похожий на Мефистофеля. А куда я его запрятала?»

Она перерыла все шкафы, пока не нашла самородок на дне старого, окованного бронзой сундука. Золотой Мефистофель, выпятив узкий подбородок, ехидно кривил губы, словно заманивал ее в ловушку. «Я все могу, для меня нет невозможного»,— говорил надменный, наглый и умный одновременно взор Мефистофеля.

•— Верни мне Андрея, и я продам тебе свою душу, — прошептала Феона, и тоска, теснившая грудь, разрядилась слезами.

Она расстегнула воротник