Солона ты, земля! - Георгий Егоров

— Хлебу на току сейчас делать нечего вообще! Пропустил через ВИМ, а то и просто через веялку — и сдавать. Сдавать, сдавать без задержки!

— И так сдаем, Сергей Григорьевич.

— Плохо сдаете!

— Каждый день возим.

— Еще не хватало, чтоб вы через день возили!..

В такую-то погоду! Почему пятидневный график не выдерживаете?

— А кто его, кроме Пестрецовой да Кульгузкина, выдерживает?

— Ты, Лопатин, не кивай на других. Они сами за себя ответят. А я вас спрашиваю обоих: почему не выдерживаете?

— Потому, что зерна столько поступает от комбайнов. Сколько поступает, столько и отправляем.

— Значит, комбайны плохо работают. Почему?

— Это надо спросить у директора эмтээс.

У Сергея Григорьевича округлились и перестали моргать глаза. Сказал с недоброй вкрадчивостью:

— Ты что-то шибко разговорчивым стал, Лопатин. Рассуждаешь много, а дело не делаешь! Вот тебе два часа сроку — чтоб ни одного зернышка на току не осталось! Понял? На обратном пути заеду. Не выполнишь — пеняй на себя! — И он отвернулся от Лопатина. Другим, сдержанным, спокойным тоном спросил Юрия — Ну, как у тебя статья? Что-то ты долго с ней возишься.

Юрий промолчал. Направились к «газику», Сергей Григорьевич остановился у щита в деревянной покрашенной рамке. «Ничего не стоит так дешево и ничто не ценится так дорого, как вежливость. Сервантес». Прочитал, хмыкнул:

— О работе надо заботиться, а не о вежливости… Ты, что ль, придумал?

— Шефы привезли из Барнаула.

И, уже сев в машину, распорядился:

— Скажи, чтоб замалевали написали что-нибудь более подходящее. А то нашли марксиста — Сервантеса-! Цитируют!.. Я вот накручу хвоста этому, нашему комсомолу.

Что за анархия — кто-то откуда-то привез плакаты, не показали райкому и вешают.

— Это же сделано не без ведома заводского парткома.

— Заводской партком на своем заводе пусть хоть эсеровские лозунги вешает, мне до этого дела нет. А у себя в районе за все отвечаю я! У нас сейчас вся агитация, и наглядная и устная, должна быть в одну точку: хлеб! А они здесь устроили институт благородных девиц… Ну, ладно. Через два часа заеду. Смотрите тут!..

8

Эту ночь Юрий почти не спал. Под шум дождя за окном беспрестанно ворочался, несколько раз вставал, закуривал и босой, в одних трусах ходил по комнате. Аля открывала глаза, заспанная, тревожно спрашивала:

— Опять, Юрочка, рука болит?

— Нет, — отвечал он шепотом. — Спи… спи…

И не в силах разорвать тонкую кисею сна, опутавшую ее, Аля закрывала глаза. А Юрию не спалось, ныла рука — она всегда ноет в непогоду. Но не эта боль растревожила его сегодня. Вчера вечером отдал свою статью Новокшонову — давно просил он почитать ее. Отдавая, знал: как обухом по голове ударит она секретаря райкома. Не спит, наверное, и Сергей Григорьевич эту ночь, тоже ходит сейчас по комнате, тоже курит беспрестанно. Клянет, наверное, «писаку», громы-молнии летят в эту минуту на голову Юрия. Но самое страшное, конечно, начнется утром. Хотя и относился Новокшонов к Юрию несравненно терпимее и дружественнее, чем к остальным, все-таки после этой статьи он сорвется. Непременно сорвется. Но не крику боялся Юрий, нет. Что ему этот крик! Его не напугаешь криком. Что-то другое сжимало сердце. Сильный все-таки человек Новокшонов! Вот никакой вины не чувствуешь перед ним, уверен в своей правоте, а все равно не спится…

Юрий вдруг остановился, плюнул себе под ноги. «Что же это, на самом деле! Будто преступление какое сделал!. Будто на эшафот иду… Перед вылазкой за самым трудным «языком» в тыл к немцам так не переживал, как сейчас». Бросил окурок к печке. Решительно залез в теплую постель к разрумянившейся от сна Але и сразу же задремал.

Разбудил Юрия телефонный звонок. Протянул из-под одеяла руку, снял трубку, приложил ее, нахолодевшую за ночь, к уху.

— Да.

Услышал отрывистый голос Новокшонова:

— Зайди сейчас ко мне!

И раздался щелчок, в трубке загудело. Глянул на часы: полседьмого! Так и есть — не спал Новокшонов ночь, чуть свет уже в райкоме.

Наскоро ополоснул Юрий лицо, стал одеваться. Проснулась Аля.

— Ты куда в такую рань?

— Надо, — буркнул он.

Аля разнеженно потянулась в постели.

— Поцелуй меня…

Юрий отмахнулся:

— Некогда. В другой раз…

Алька капризно взбрыкнула ногой под одеялом.

— Юрка!..

Он чуть улыбнулся, торопливо наклонился, поцеловал в трепыхнувшиеся четко очерченные губы и вышел.

Дождь уже прекратился. Воздух был промозглый. Дул пронизывающий ветер. Пока дошел до райкома, сон сняло окончательно, голова посвежела. Не раздеваясь, прошел прямо в кабинет.

Новокшонов в распахнутом кожане сидел за столом и жадно курил. Его лицо, отвердевшее, со стиснутыми зубами, было в сплошных бугорках мышц, двигавшихся под задубевшей кожей. Он не ответил на приветствие Юрия, сразу же навалился на него своим тяжелым, бешеным взглядом. Казалось, сейчас он ударит кулаком об стол и начтет кричать. Но Новокшонов молчал. Молчал долго и зловеще. Наконец, не разжимая зубов, тихо и хрипло спросил:

— Ты — кто?.. — И после длительной гнетущей паузы — Что ты сделал для района, чтобы судить его?.. Что-о?! — закричал он вдруг. — Что-о ты сделал?!

Юрий молчал. Он сел на стул в конце длинного, покрытого малиновым сукном стола, где обычно во время заседания бюро садят персональщиков, и старался казаться спокойным. Новокшонов сидел по-прежнему, навалясь грудью на стол. Поединок взглядов затянулся. У Юрия начинала закипать злость на то, что он сам сел, как обвиняемый, на этот несчастный стул в конце стола, и на то, что не может ответить на грозный вопрос Новокшонова, и на то, что Новокшонов считает его мальчишкой и кричит на него, как на мальчишку. Захотелось вдруг встать и самому закричать на секретаря райкома: сказать ему в глаза то, чего не написал в статье. Сказать ему, что, он диктатор и самодержец, что он подавляет всякую инициативу низовых работников, что превратил их в безропотных исполнителей его распоряжений… Но тут Новокшонов заговорил, неожиданно задумчиво, с оттенком упрека.

— Я вернулся в район, когда он был опустошен и все колхозы держались на подпорках, когда поля сплошь заросли бурьяном. Я тогда клятву дал себе, кровь свою каплю, по капле выцедить, но поднять район, ничего не пожалеть, но чтобы поля вновь ожили, чтобы они давали хлеб. И, я сделал это! — Голос у Новокшонова стал крепчать— Хлеб потоком, пошел из района государству. Колхозники ордена стали получать за свой труд. Район стал одним из передовых в крае. Недостатки есть, если их специально искать, как это делаешь ты. Много недостатков. Но прежде, чем выпячивать их и заслонять наши достижения, ты оглянись назад. Посмотри, от чего мы пошли и к чему пришли!

— Сколько же можно оглядываться, назад, Сергей Григорьевич! Пора уж и вперед посмотреть.

Новокшонов ударил ладонью об стол.

— Мальчишка! Сопляк!.. — закричал он. Выскочил из-за стола и стал яростно бегать по кабинету. — Не тебе меня учить!.. Для меня район — это жизнь моя, все здесь у меня! Я от академии отказался, из армии ушел из-за своего района. А для тебя — что? Что значит для тебя район? Газетка! Весь район видишь через свой газетный лоскуток!

Юрий тоже не сдержался, хлопнул своей левой, здоровой рукой по столу, встал.

— Нет! Нет, дорогой Сергей Григорьевич! Я тоже родился здесь. И я не пасынок своему району. Только по-разному мы смотрим на свой район. Вы смотрите назад и радуетесь успехам, А я смотрю вперед и хочу, чтобы район был еще лучше, еще богаче.

— Красиво говорить научился: «вперед»… «назад»… — передразнил Сергей Григорьевич. — Вот ты пишешь в своей этой статье: не то, дескать, сеем, что надо. Ты что, думаешь, я не знаю, где что сеять? Знаю. Не, хуже тебя и не хуже Лопатина и Пестрецовой. Но ведь край с меня требует хлеб сегодня, сейчас! А с крайкома ЦК требует. Никому дела нет до того, родит в «Светлом пути» или не родит пшеница. Раз есть, посевные площади, значит, они должны давать зерно, на них доводится план. А. ты написал, как размазал… По твоей писанине получается, что перевести колхоз в животноводческий это проще простого — взял и перевел. По-детски рассуждаешь.

— Но ведь когда-то же кому-то это делать надо! — возразил Юрий. В то же время он чувствовал, что Новокшонов или не понял статьи, или умышленно уводит его в разговоре от главного. Ведь главное там выражено очень четко: за тремя передовыми колхозами райком укрывает полсотни дышащих на ладан хозяйств. А смена посевных культур и перевод некоторых колхозов из полеводческих в животноводческие и укрупнение хозяйств — это лишь предложения автора по подъему отстающих. Предложения могут быть и другими, их надо обсудить, может быть, появятся другие, более рациональные. Не в них сейчас дело.