Коронация, или Последний из романов - Борис Акунин

Дома стали плоше, улицы грязней. И чем дальше мы катились по скверной, изрытой колдобинами мостовой, тем паршивее становились строения, так что уж иначе чем словом «трущобы» их и язык бы не повернулся назвать.

Извозчик вдруг остановил лошадь.

— Воля ваша, барин, а на Хитровку не поеду. Ограбят, лошадь отберут, да ещё бока намнут, а то и чего похуже. Местность известная, и дело к вечеру.

И в самом деле уже начинало смеркаться — как это я не заметил.

Поняв, что препираться бессмысленно, я скорей вылез из пролётки и сунул ваньке три рубля.

— Э нет! — ухватил он меня за рукав. — Вон куды заехали, а вы, ваше превосходительство, вдвое обещались!

Фандоринская коляска скрылась за поворотом. Чтобы не отстать, я кинул наглецу ещё два рубля и побежал догонять.

Публика мне встречалась весьма неприглядная. Выражаясь попросту — рвань. Как у нас на Лиговке, а то, пожалуй, и похуже. Особенно неприятно было то, что все без исключения пялились на меня.

Кто-то развязно крикнул мне вслед:

— Эй, селезень, ты чего тут потерял?

Я сделал вид, что не слышу.

Пролётки за углом не было — пустая горбатая улочка, кривые фонари с разбитыми стёклами, полуразвалившиеся домишки.

Я кинулся к следующему повороту и тут же метнулся обратно, потому что совсем близко, в полутора десятке шагов, из коляски вылезали те, кого я искал.

Осторожно высунулся из-за угла. Увидел, как к приехавшим с разных сторон подступают отвратительные оборванцы и с любопытством глазеют на извозчика, из чего можно было заключить, что приезд ваньки на Хитровку является событием из ряда вон выходящим.

— А рупь с полтинничком? — жалобно произнёс возница, обращаясь к загримированному Фандорину.

Тот покачался на каблуках, держа руки в карманах, мерзко оскалил рот, причём блеснули невесть откуда взявшиеся золотые фиксы, и метко плюнул извозчику на сапог. Да ещё глумливо осведомился:

— А хрен с приборчиком?

Зеваки злорадно загоготали.

Ай да статский советник, хорош.

Вжав голову в плечи, ванька хлестнул лошадь и укатил, провожаемый свистом, улюлюканьем и выкриками непристойного содержания.

Фандорин и японец, даже не взглянув друг на друга, разошлись в разные стороны. Маса юркнул в подворотню и будто растворился в полумраке, а Эраст Петрович зашагал по самой середине улицы. Немного поколебавшись, я двинулся за вторым.

Поразительно, как изменилась его походка. Он шёл в раскачку, словно на невидимых рессорах, руки в карманах, плечи ссутулены. Раза два смачно сплюнул на сторону, наподдал сапогом пустую жестянку. Навстречу, виляя бёдрами, шла размалёванная девка в пёстром платке. Фандорин проворно высунул руку из кармана и ущипнул её за бок. Как это ни странно, даме такой способ ухаживания пришёлся по вкусу — она взвизгнула, заливисто расхохоталась и крикнула вслед кавалеру столь энергичную фразу, что я чуть не споткнулся. Посмотрела бы Ксения Георгиевна, как дёшево ценит этот господин её нежные чувства!

Он свернул в узкий, тёмный переулок — просто щель между стенами. Я сунулся было за ним, но не прошёл и десяти шагов, как меня с двух сторон схватили за плечи. В лицо дохнуло гнилым и кислым, молодой голос гнусаво протянул:

— Ти-ихо, дядя, ти-ихо.

Две смутно различимые в сумерках фигуры обступили меня справа и слева. Перед глазами сверкнула ледяная искорка на полоске стали, и я почувствовал, что у меня непонятным образом размягчились колени — того и гляди прогнутся не в ту сторону вопреки всем законам анатомии.

— Гли-кося, — просипел другой голос, постарше и похрипатей. — Лопатничек!

Карман, в котором лежало моё портмоне, стал подозрительно лёгким, но я понял, что лучше не протестовать. К тому же на шум мог вернуться Фандорин, и слежка была бы обнаружена.

— Берите скорей и оставьте меня в покое, — довольно твёрдо произнёс я, но тут же поперхнулся, потому что снизу, из мглы выметнулся кулак и ударил меня под основание носа, отчего я сразу ослеп, а по подбородку потекло горячее.

— Ишь, скорый, — услышал я как сквозь стекло. — А корочки-то, корочки. С золотыми цацками. И кофтер знатный.

Чьи-то пальцы бесцеремонно ухватили меня за рубаху и вытянули её из-за пояса.

— Здря ты ему, Сека, дышло раскровянил. Рубашечка — чистый батист, а вон уж весь перед обдристало. И портки хороши.

Только теперь я с ужасом понял, что уголовники собираются раздеть меня донага.

— Портки бабьи, но сукнецо ладное. — Меня потянули за край кюлотов. — Маньке на панталоны сгодится. Сымай, дядя, сымай.

Мои глаза привыкли к тусклому освещению, и теперь я мог получше разглядеть грабителей.

Лучше бы не разглядывал — они были кошмарны. У одного половина лица заплыла от чудовищных размеров синяка, другой шумно сопел волглым провалившимся носом.

— Ливрею берите, а штаны и туфли не дам, — сказал я, ибо сама мысль о том, что я, дворецкий Зеленого двора, стану разгуливать по Москве нагишом, была невообразима.

— Не сымешь — с трупака стащим, — пригрозил хриплый и выдернул из-за спины бритву — самую обычную, я сам такой бреюсь, только эта была совсем ржавая и зазубренная.

Я принялся дрожащими пальцами расстёгивать рубашку, внутренне кляня собственное безрассудство. Как можно было ввязаться в этакую мерзость! Фандорина упустил, и это ещё полбеды — как бы отсюда живым выбраться.

За спинами хитровских апашей возникла ещё одна тень, раздался ленивый, с развальцой голос:

— Эт-та что тута за комедь? А ну, хамса, брызнь отседова.

Эраст Петрович! Но откуда? Oн ведь ушёл!

— Ты чего, ты чего? — визгливо, но, как мне показалось, нервно зачастил молодой. — Это наш с Тюрей баран. Ты живи, фартовый, и честным псам жить давай. Нет такого закону, чтоб у псов барана отбивать!

— Я те дам закон, — процедил Фандорин и сунул руку за пазуху.

В тот же миг, оттолкнув меня, грабители кинулись наутёк. Однако ливрею и портмоне (а в нем сорок пять рублей с мелочью) прихватили с собой.

Я не знал, могу ли я считать себя спасённым или же, наоборот, попал, как говорится, из огня в полымя. Волчий оскал, исказивший гладкую физиономию Фандорина, вряд ли сулил мне что-то хорошее, и я с ужасом следил за его рукой, вытягивавшей что-то из внутреннего кармана.

— Держите-ка.

Это был не нож и не пистолет, а всего лишь платок.

— Что же мне с вами д-делать, Зюкин? — спросил Эраст Петрович обычным своим голосом, и страшная гримаса сменилась кривой ухмылкой, на мой взгляд, ничуть не менее отвратительной. — Я вас, разумеется, заметил ещё в Нескучном, однако же п-полагал, что на Хитровке вы не задержитесь — испугаетесь и ретируетесь. Однако, вижу, вы не робкого десятка.

Я молчал, не зная, что на это сказать.

— Надо бы вас тут бросить, чтобы г-голым погулять пустили. Был бы вам урок. Ну объясните, Зюкин, чего ради вы за нами потащились?

Оттого что голос у него был не бандитский, а обыкновенный, господский, я почувствовал себя спокойней.

— Про мальчишку неубедительно рассказали, — ответил я, вынул собственный платок, запрокинул голову и зажал разбитый нос. — Решил проверить.

Фандорин осклабился.

— Браво, Зюкин, б-браво. Не ожидал от вас подобной проницательности. Вы совершенно правы, Сенька Ковальчук сообщил мне всё, что знал, а отрок он наблюдательный — т-такая уж профессия. И сообразительный — понял, что иначе я его не отпущу.

— И он сказал, как отыскать того «мордатого», который его нанял?

— Не совсем, ибо это нашему с вами юному знакомцу, конечно, неведомо, но личность п-подрядчика он описал исчерпывающим образом. Судите сами: мордатый, глаз прищуренный, рожа бритая, губастая, картузик-генералка с лаковым козырьком, чёрная короткая сибирка, красная шёлковая рубаха, сапоги с большим скрипом и при лаковых же калошах…

Присмотревшись к наряду самого Фандорина, я воскликнул:

— Эка невидаль, вы тоже вон одеты точно так же. На Москве этаких молодцев полно.

— Отнюдь, — покачал он головой. — На Москве вы их встретите нечасто, а вот на Хитровке повстречать можно, но и то не в столь большом к-количестве. Тут не просто одежда, а высший хитровский шик — и красный шёлк, и лаковые калоши. Только фартовые, то есть бандиты самой высокой иерархии, позволяют себе такую униформу. Чтоб вам, Зюкин, было понятнее, это у них вроде камергерского мундира. Вы видели, как от меня дунули эти «п-псы»?

«Дунули», «псы» — что за манера выражаться. Сразу было видно, что от статского советника в Фандорине мало что осталось. Этот человек, пожалуй, напоминал мне дешёвую позолоченную посуду, с которой облез верхний слой и постыдно просвечивает вульгарная латунь.

— Какие ещё «псы»? — спросил я, давая понять, что не приемлю разговора на уголовном арго.

— «Псы», Зюкин, — это мелкие воришки и хулиганы. Для них «фартовый» вроде меня — б-большое начальство. Но вы меня перебили и я не успел сообщить вам главную примету Мордатого. — Он помолчал и произнёс со значительным видом, будто открывал мне нечто очень важное. — Во всё время разговора с Сенькой — а протолковали они не менее получаса — этот субъект не вынимал из кармана правую руку и беспрестанно позвякивал мелочью.