Древний инстинкт - Анна Данилова

Лена вполне осознанно грузила себя чувством вины и буквально задыхалась от тяжести… Звонила она и Бессонову, правда, всего два раза, но и у него был отключен телефон. Как же могло случиться, что она, не совершая ничего криминального, безнравственного, ничего из того, что в обыкновенных случаях может отвратить от тебя близких людей, потеряла и Дмитрия, и Ольгу, и теперь их телефоны молчат. Она проваливалась в свои страхи и одиночество, как в темную, жуткую прорубь, понимая, что еще немного, и она достанет до самого дна…

…Швы на лице болели, самым ужасным были утренние перевязки, когда медсестра уводила ее в ванную, где сама пациентка при помощи оранжевого резинового тонкого шланга с теплой водой поливала бинты, чтобы они отваливались сами, и потом, умывшаяся, с саднящими ранами и плачущая от боли, приходила в перевязочную к Русакову. Он долго, пристально смотрел на ее лицо, думал что-то про себя, иногда напевал, раздражая ее своим невозмутимым и даже отчего-то радостным видом, а потом принимался за перевязку, накладывал холодные мази, толстые повязки. А она смотрела на его рот, на аккуратный свежий рот и думала о том, что еще не скоро сможет почистить зубы, улыбнуться, поцеловать мужчину…

Роза Цыбина пригласила в клинику Русакова актеров, которые блестяще сыграли прелестную антрепризу – что-то легкое, изящное… Как ни опасался Ефим Фруман, что вслед за спектаклем последуют истерики за истериками – ведь в пьесе участвовали красивые актрисы, – ничего такого не произошло. Напротив, Таня Иранова, Тамара Фруман и Лена, как ни странно, восприняли эту пьесу нормально, со здоровой долей оптимизма. Во время спектакля многие пациентки (а их было около двадцати, и, к счастью, в это время в клинике не было ни одного мужчины) даже смеялись, забыв о своих желто-фиолетовых и лилово-бурых послеоперационных отекших лицах, зашитых носах, губах, веках и прочих частях лица, подвергшихся хирургическим метаморфозам.

…Русаков часто приглашал Лену к себе в кабинет, чтобы внушать ей вред слез и уныния как такового. Он говорил, что она еще молода, что красота вернется к ней и что касается этой неприятной, как он выражался, истории с Ольгой, так это не ее, не Ленина вина, что подружке отрезали ухо. Мало ли маньяков на свете, и если в каждом преступном действии винить себя, то и сердца, и здоровья не хватит.

А потом случилось то, что заставило Лену захотеть жить. Нет, в ее жизни не появился добрый ангел, не вернулся Бессонов, не позвонила Ольга… Все оказалось куда хуже… Однажды ее пригласил к себе доктор Русаков и предложил ей лимонаду. Он сам его делал из лимонов, он вообще дружил с лимонами и постоянно натирал лимонной коркой свои и без того белые и ухоженные руки.

– Лена, сядь и постарайся выслушать все спокойно.

– У меня проблемы со швами? – Неосознанно она озвучила то, что занимало ее тогда больше всего, – состояние ее лица.

– Я рад, что ты заговорила о швах. Нет, с ними все в порядке, они благополучно затягиваются. Речь идет о другом. – И выдал коротко: – Твой бывший любовник (он так и сказал, грубовато, но верно называя Бессонова именно любовником, а не женихом, не возлюбленным, не приятелем и не другом) женился на твоей квартирантке Ольге Нечаевой. Вчера.

Он и Ольгу назвал не подружкой, а квартиранткой. Любовник и квартирантка. Прекрасный союз. Марш Мендельсона, пожалуйста. Пышное белое платье, туфельки от «Черкизова» и густую фату, чтобы скрыть изъян скороспелой невесты…

Вот это был удар так удар.

– Ты не должна раскисать, чтобы они не радовались, что убили тебя напоминанием об их скотстве и предательстве. У них – своя жизнь, у тебя – своя. Поверь мне, твоя сложится более благополучно, потому что ты перенесла много страданий и умеешь ценить жизнь.

– Но почему? Она что, ждет ребенка?

– В том-то и дело, что никто ничего не знает. Это – шок для всех, кто знаком с Бессоновым. Ее-то персона никого не занимает, разве что люди пришли посмотреть, насколько искусно парикмахер уложил прическу и прицепил фату, чтобы скрыть отсутствие одного уха, но вот Бессонов удивил всех… Оказывается, вас, то есть тебя и его, уже давно все поженили, оставалось лишь сыграть свадебный спектакль…

– Кто поженил? О ком вы постоянно упоминаете во множественном числе?

– Общество. Те люди, что окружали вас, в частности, его. Он – фигура заметная в Москве, разве ты этого не знала? Он – модный дизайнер…

– Как тот, однофамилец? – прошептала она, чувствуя, как предательские слезы подступают к горлу и что еще немного, и она начнет давиться ими.

– Да, и он тоже.

– Вы пригласили меня сюда, чтобы передать эту сплетню? Вы уверены, что меня это интересует?

– Думаю, что да.

С этими словами Русаков подошел к сейфу и открыл его. Достал коробку из-под шоколадного набора, зеленую, тисненную золотом и разукрашенную розовыми и малиновыми узорами. Там лежал пухлый сверток из коричневой плотной бумаги. Русаков развернул его, и Лена увидела деньги.

– Здесь сто тысяч евро. Эти деньги мне привез Бессонов. Сегодня утром. Попросил передать тебе и сказать, что очень виноват перед тобой и все, что он может сейчас для тебя сделать, это подарить эти деньги. На лечение. На отдых. На жизнь…

Он не успел договорить, как она почти со звериным рычанием бросилась к коробке, опрокинула ее на пол… Лена шипела как змея, ноздри ее раздувались, она снова потянулась к злосчастной коробке, из которой все еще доносился сладкий конфетный дух. Ей хотелось разорвать коробку вместе с хрустящими, издевательски новенькими деньгами…

– Стой ты. – Он схватил ее за руку и усадил в кресло. – Не спеши. Деньги тебе сейчас нужны позарез. Ты только посмотри на себя в зеркало… Нет, я имею в виду не швы, а общее твое состояние: круги под глазами, бледность, безумный взгляд… Не дай им себя погубить. Послушай меня… Я желаю тебе только добра. Значит, так. Деньги эти я тебе сейчас не отдам. Просто не могу позволить, чтобы ты расправилась с ними. Они принесут тебе здоровье, отдых и покой. Кроме того, у тебя останутся деньги из тех, что ты принесла мне в первый день нашего знакомства. Тридцать тысяч долларов – это слишком много. Все оставшееся ты получишь вместе с этими, когда я пойму, что ты адекватна, относительно здорова. И не дури, поняла? Деньги здесь ни при чем.

– Он откупился от меня, – подвывая, произнесла она, все внутри ее колотилось.

– Хорошо хоть, так поступил. Ты пойми, не все решают высокие чувства… И мы, люди, подчас ведем себя как животные. Видимо, что-то нашло на них, раз они поступили так. Думаю, что слишком долгое время они провели вдвоем в твоей квартире. А уж когда с ней случилось это несчастье, она, не в пример некоторым, не постеснялась обратиться к нему за помощью. Не постеснялась, повторяю. Она вела себя естественно, как человек, а не манекен. Ты ничего не понимаешь в мужчинах.

– Да, ничего, – проговорила она помертвевшими губами. – А как же Собакин?

– При чем здесь Собакин?

Но у нее не было сил говорить.

– Тебе сделать укол?

Да, ей надо сделать укол. И не один. Она закрыла глаза и почувствовала, как он ее обнимает, прижимает ее голову к своему животу (к прохладным жестким пуговицам на натянутой рубашке), как его руки гладят ее макушку, скользят осторожно, боясь сползти вниз, коснуться лица…

– Если бы ты только знала, как дорога мне, – услышала она, и дыхание ее остановилось. Может, она ослышалась?

– Забудь хотя бы на время, что ты пациентка, – шептал он, продолжая ласкать ее голову, твердыми пальцами кружа по шелковистому затылку. – Ну же?

«Дима женился на Оле. Оля вышла замуж за Диму. Они теперь женаты», – тупо повторяла она про себя.

– Можно я поживу у вас в клинике? – наконец, всхлипнув, попросилась она, по-щенячьи перебирая по его плечам и груди ослабевшими руками. – Я не смогу вернуться домой, где они были вместе… Может, мне уехать куда?

– Никуда ты не уедешь, даже и не думай, – отеческим тоном заявил ей Русаков, разве что не погрозил пальцем. – Вот поправишься…

Дима женился на Оле…

На следующий день это известие стало достоянием ее подруг по несчастью. С забинтованными лицами Татьяна и Тамара возмущенно пыхтели, не в силах открыть рта. Лена сама прошипела им это, с трудом шевеля губами. Взгляды женщин были красноречивее слов, готовых сорваться с их малоподвижных еще губ. Они были удивлены, шокированы… Лена не сказала только о сумме, которой Бессонов откупился от нее, сообщила лишь, что он передал ей через Русакова какие-то деньги на лечение.

Фруман, узнав об этом, выругался матом. Коротко, грубо и зло. Константинов, который навещал Татьяну и Лену (к Тамаре он подходил лишь в том случае, если был уверен, что Ефим ушел и вернется только на следующий день), многозначительно покрутил пальцем у виска, выразив тем самым свое отношение к этому странному для всех браку.

– Любовь зла, полюбишь и дуру, – пожал он плечами. – Не понимаю, что он в ней нашел?