Рыбы не знают своих детей - Юозас Пожера

Отец смотрел на меня и радовался: на поправку пошел, уже и на человека похож стал. А я дивился тому, как кругом все меняется: река мелеет, вода в ней с каждым днем все чище и прозрачней; отнерестились хариусы и гоняются за мошками, от них вся река — кольцами, кольцами, жаль, не было у нас ни лесы, ни крючка… Березы и черемуха на берегу оделись пышными листьями; высокие лиственницы поначалу вроде закутались в какую-то зеленоватую дымку, потом вдруг зазеленели пронзительно-яркими, свежими иглами. Короткое северное лето спешило взять свое, вот все и менялось прямо на глазах. Только ступишь на берег, как на тебя сразу накинется целый рой комаров; тучами вились они над нами и над нашей коровой, которая мотала головой, била себя хвостом по бокам; после каждой стоянки на берегу полчища комаров устремлялись за нами следом, нахально догоняли на воде, жалили через одежду; мы без конца жгли костер, подкладывали в огонь сырую траву, которая тлела, и едкий, густой дым отпугивал настырных кровососов. На середине реки почти всегда тянуло легким ветерком, там мы и спасались от комарья, но зато оводам ветерок был нипочем, и приходилось усердно оборонять нашу корову — пышной березовой веткой я пришлепывал оводов на коровьих боках, потом выкидывал в воду; далеко отплыть эти жирные мухи не успевали — их тут же подхватывали хариусы.

На плоту уже белела вереница сыров — они сушились на солнце и с каждым днем становились все желтей.

Однажды отец подоил корову и сказал:

— Я прилягу, а ты, сынок, побудь за капитана. Если что — зови меня. Что-то глаза слипаются, будто их медом смазали…

Отец упал на лежанку, не успев договорить последнее слово. Его свалил сон. Раздался на плоту могучий храп. Намучился отец за долгие дни и ночи. Вообще-то я за все это время ни разу не заметил, чтобы он прилег. Я засыпал, а отец возился у огня или сидел на носу плота и смотрел на реку. Я просыпался, а он сидел на колоде и по-прежнему смотрел на реку…

Вода несла плот спокойно, иногда медленно кружила, поворачивала нас то в одну, то в другую сторону, словно хотела, чтобы мы увидели как можно больше всяких здешних красот и успели ими налюбоваться. Вокруг плота и между бревен тихонько журчала о чем-то своем чистая вода, будто напевала колыбельную песенку. Было так тихо и покойно, что я различал, как на берегу в безбрежной тайге чирикают, верещат, заливаются птицы. Время от времени шлепала хвостом рыба, потом снова все смолкало. Я и не почувствовал, как подкралась и одолела меня сладкая дрема. Не знаю, сколько времени длился мой сон, но очнулся я внезапно, точно меня дернули или резко окликнули. Проснулся и что называется обомлел. Вокруг бушевал ураган, со свистом завывал ветер — такой не только валит деревья, но и выдирает их с корнем. Нет, что же это я — на берегу деревья стоят как стояли, ни один листик не шелохнется. И урагана никакого нет. Это гудит и бушует река где-то впереди. Далеко ли? И в тот же миг перед самым плотом я увидел порог, весь в белой пене. Он был совсем рядом, слышно было, как перекатываются камни на речном дне, как бешеное течение ворочает их. Я не успел и крикнуть, как плот соскользнул куда-то вниз, точно с горки съехал, нос его ушел под воду, вода захлестнула плот, дико замычала корова, а меня кто-то цепко схватил за плечи, и я понял — это отец. Он крепко прижимал меня к себе, а река с сумасшедшей силой тащила плот невесть куда. Порой мне казалось: тонем. Нос плота нырял вглубь, вода заливала меня по пояс, и я думал: все, пропали… Но через минуту бревна поднимались из клокочущей реки и дальше волокли нас на своей горбатой спине, а с обеих сторон мимо неслись берега, будто мы мчались на грузовике. Отцовские руки изо всех сил сжимали мои плечи: разбрызгивая пену, с грохотом и воем на нас неслась гора воды. Вдруг эта гора рухнула куда-то вниз, точно разбилась на осколки, которые разлетелись во все стороны. Отец схватился за свой длинный шест, в два прыжка подскочил к краю плота, ткнул шестом в водяную гору, бревна у меня под ногами жалобно застонали, и через миг вода накрыла все. Я зажмурился, в лицо хлестануло водой. Когда я открыл глаза, водяная гора была уже далеко. Плот летел по свирепой реке, но чем дальше, тем тише и глаже становилась вода, впереди не было видно ни острых порогов, ни торчащих над водой камней. Река снова походила на мягкую, сверкающую ленту.

— Вот это да! — сказал отец и оглянулся назад, на страшное место. И хотя он попытался улыбнуться, это не удалось ему: лицо бледное, рот перекошен, какая уж тут улыбка!

Плот потрепало, словно он побывал в жестокой битве. Наши ватники уплыли. Сыры и драгоценные туесочки с простоквашей смыло водой. К счастью, осталось ведро, которое по-прежнему висело на жерди над кострищем — размытым, разметанным; мелкая кучка грязи напоминала о том, что здесь был дерн… Отец похлопал по карманам, лицо его сделалось озабоченным, даже испуганным. Только когда в кармане штанов он нашарил коробок спичек и уверился, что они не размокли, его хмурое лицо посветлело и он проговорил:

— Живем, сынок… Живем! Слышишь, Юлюс!

Через неделю мы подплыли к нашей деревне. Кто-то заметил плот уже издалека, и когда он подходил к берегу, нас поджидала целая толпа народу. Те, кто стоял поближе, кинулись нас обнимать, целовать, остальные молча смотрели, но всем было завидно: корова стояла на плоту и преспокойно жевала траву из кормушки. Мы тогда были счастливы и даже думать не думали, что вместе с коровой привезли домой беду…

— И какая-такая беда приключилась у вас из-за коровы? — спросил я, когда Юлюс кончил свой рассказ.

— А, — отмахнулся он, — неохота вспоминать. Сегодня не такое настроение, чтобы говорить о неприятном. Давай лучше поработаем. Ты руби да складывай дрова, а я собью конуры для собак. Видал, как им худо без крыши? Они и глядят на нас, будто корят — исподлобья так… Ведь мы с тобой нарушили золотое охотничье правило: сперва позаботься о собаке, потом уже о себе. Хороши, голубчики, нечего сказать: себе избу срубили, а о них не подумали…

Дождь уже перестал, и лишь с деревьев скатывались вниз тяжелые, набрякшие капли. В тучах проглянули просветы, похожие на полыньи в застывших бескрайних просторах. Всю тайгу словно заволокло дымовой завесой: курилась земля, отдавая накопленный долгими днями зной.

Мы поплевали на ладони и взялись за топоры.

Шестая глава

По ночам уже приударивал морозец. Поутру береговые камни бывали окованы тонкими серебряными полосками, о зазубренную кромку плескала вода. И ночи стали похожими на настоящие ночи: после долгих недель мы увидели звезды, исчезнувшие с небосклона в летние месяцы. После долгой разлуки появился и ущербный рожок месяца. Встреча с ним до того умилила нас, что мы с Юлюсом долго сидели на пеньках у зимовья да глядели на узкий серпик, точно на невиданное чудо. В ту ночь мы услышали волчий вой. Протяжное завыванье донеслось с противоположного берега, и казалось, будто дикие звери всему своему роду объявляли, что в здешних краях поселились люди, и есть надежда поживиться в голодную пору, когда всю землю сожмет в ледяной свой кулак лютая и неумолимая стужа. Чинга и Чак, ощетинив хребты, вытянув морды, настороженно вглядывались во тьму, а по их шкурам проходила мелкая, лихорадочная дрожь. Человек, слушая волчий вой, лишь испытывает ужас, а бедняги собаки дрожмя дрожат. Неужели чувствуют себя виноватыми, изменниками своего рода?.. Что ни вечер, мы топим в избушке печку — иначе не обойтись. По уговору эта забота — на моих плечах. Я подрядился и в главные истопники, и в завдровсклады, а также в шеф-повара и мойщика котлов. Свои тарелки, ложки и кружки у нас каждый моет сам. Как заведующий дровяным складом я не даю Юлюсу и притронуться к идеально сложенным и просохшим поленницам, горками стоящим недалеко от двери. Берегу их на зиму. А пока таскаю из тайги сухостой, валежник, топлю и хворостом. Стенки и верх железной печурки от жарких дров мгновенно накаляются докрасна, и мы располагаемся на нарах раздетыми, прямо как в бане. Между прочим, баня у нас тоже имеется. Сложили из жердей потоньше пирамиду и обтянули ее толстым брезентом, а внутри из камней сложили нечто вроде жертвенника. Камни раскаляются настолько, что стоит плеснуть на них водой, как сквозь пар мы уже не различаем друг друга, хотя и стоим почти рядом. Хорошо попариться в такой баньке, а потом окатиться ведром ледяной воды или плюхнуться к речку. В банный день мы закатываем и большую стирку. Собираем все белье, одежду, вкладыши спальных мешков, портянки, носки, тряпки и погружаем в реку, придавливаем гнетом из камней. Быстрая речка так старательно треплет, так выполаскивает наши вещи, что нам и стараться не надо. Выжимай и радуйся. Скоро эта прачечная закроется: ударит серьезный мороз, и окажется она под толстой коркой льда. Хорошо, как утверждает Юлюс, что наш ключ не замерзает и в самую лютую стужу. В его омуточке мы устроили своего рода погреб для хранения картошки. Осталось ее у нас немного, всего на дне мешка, но хоть изредка побаловать себя горячей картошкой — и то праздник. Ни о чем я так не тоскую здесь, на зимовье, как о горячей картошке. Поэтому картошку мы экономим на зиму. В доме ее не сохранишь. Как пойдут морозы, а мы как станем целыми сутками гоняться за соболем по тайге, выстынет наше зимовье — что в доме, то и на дворе. И картошка замерзнет. Поэтому мы ссыпали ее в полиэтиленовые пакеты, плотно завязали и утопили в роднике. Не замерзнет и не завянет. В целости и в сохранности будет. А дыхание надвигающейся зимы чувствуется всюду, куда ни кинешь взгляд. Тайгу точно золотом облили. В самом деле кажется, будто с высоты льется золото — поначалу окрашивает желтым растущие по вершинам гор лиственницы, потом стекает вниз по склонам, и лишь кое-где сохраняются зеленые лоскутки. На денек-два. Слава тебе, новое время года, сгинули комары и прочая нечисть. В самом деле — ни одного комарика! Собственным глазам не веришь, собственным ушам! В тайге полно брусники, клюквы, грибов. Бруснику — ту горстями рвем. Одна горсть в лукошко, другая — в рот. Корпеть над кочками, сплошь осыпанными клюквой, — для этого поистине нужно женское терпение. Сгибаешься в три погибели, собираешь, аж в глазах рябит. Покланяешься этак подольше, и схватит поясницу — ни разогнуться, ни встать. Юлюс говорит, что лучшее средство от этой болезни — поваленное дерево. Находишь такую выворотину, ложишься навзничь поперек ствола — голова по одну, ноги по другую сторону, и этак выпрямляешься… Насолили мы и грибов чуть не целое ведро. И ягоды, и грибы мороз терпят, а нам разнообразие. Осталось запастисть только мясом да рыбой. Уже слышали, как ревет в тайге сохатый. Это у них, у лосей, свадебные игры начинаются, гон. Юлюс говорит, на днях отправимся добывать сохатого. А пока займемся рыбой. Мы ставим верши, и они наполняются до отказа. Чего там только нет — и хариусы, и ленки, и таймени! Последних мы особенно ценим. Вынимаем кости, а чистое мясо солим да коптим. Коптильня у нас построена не только для наших нужд. Надо и собакам накоптить рыбу на зиму. Нам сгодится и соленая, а собаке соленую не бросишь. С голоду, конечно, она и соленую съест. Недаром говорят, что голодная собака и творог ест. Но соленая рыба — это не творог. Наевшись такой солонины, собака и ноги протянуть может. Поэтому ту рыбу, которую мы запасаем для собак, мы не солим нисколько, а просто коптим. Но и копчением такое не назовешь: просто укладываем тушки на решетку из веток, внизу разводим костерок из трухлявой ольхи, который тлеет жидким дымком, и рыба не столько коптится, сколько подвяливается. Целыми днями мы занимаемся рыбой, и только рыбой. Утром выплываем на лодке, идем вниз по ручью до самого устья, а возвращаемся поздно вечером. Все насквозь пропахло рыбой — и наша одежда, и все зимовье. К чему ни притронешься — всюду рыбья чешуя. Днем то и дело отплевываемся, а вечером отдираем налипшие чешуи от одежды, от лица, вычесываем, выколупываем из волос. Можно подумать, будто мы нанялись на рыбную фабрику. А уж руки, руки-то! В тайге руки уберечь трудно: то нечаянно порежешься, то оцарапаешься где-нибудь в дебрях, то крючок ненароком всадишь, а когда такими израненными руками целыми днями набираешь соль, то впору завыть. Жжет, саднит, разъедает — ну, просто места себе не находишь. Сунешь их в ледяную воду, и так заломит, что вмиг вытащишь. А руки распухнут, онемеют, трудно что-либо и ухватить такими кувалдами. Не рука — ляжка баранья. Осточертело мне это все! А мы и сегодня с самого утра сели в лодку. В устье Юлюс выключил мотор, поскольку тут недолго и скребануть винтом по каменистому дну — сильно обмелела наша речка. Мы вышли из лодки и потащили ее за собой к порогу, где у нас были приготовлены верши. Даже сквозь резиновые сапоги, шерстяные носки и теплые портянки пронимает ледяной холод — вот какая здесь водица… Как обыкновенно после ночи, верши наши полнехоньки, в том месте вода кипит, переливается серебром. Втаскиваем лодку носом на берег, а сами бредем к вершам. И правда — битком набиты, ах ты мать честная! Снова будет веселая работка, чтоб ее черти делали! Куча рыбы. Дрыгается, скачет, трепыхается, а Чинга да Чак вытянули шеи, нюхают воздух, чуют, стало быть, издалека, хвостами виляют. Некоторые рыбины мечутся да и допрыгивают чуть не до самой воды, и тогда собаки лают, передними лапами норовят придавить рыбу к земле. Но скоро эта забава им надоедает, и обе они убираются в тайгу, по пути обнюхивая каждый след, каждый шаг. А как же иначе — собаки есть собаки. Хорошо им — бегай, резвись, — нюхай. А ты, человек-человече, обязан доставать острый нож, тащить на берег пару тяжелых колод и приниматься за работу, пусть тебя хоть наизнанку вывернет при виде этой копошащейся груды. Из реки, поставив верши на прежнее место, выходит Юлюс. Придвигает поближе к себе колоду, садится на нее и берет рыбешку из тех, что ближе. Пример, стало быть, показывает. Ни тебе громких слов, ни поучений. Кладет крупного хариуса на обтесанное дерево, одним махом отсекает еще живую голову с разинутой пастью, затем вспарывает вдоль спины, но насквозь не прорезает, брюхо оставляет нетронутым. После этого ножом откидывает в сторону внутренности с красными зачатками икры, вырезает хребет и в таком виде, похожую на блин, закладывает рыбу в полиэтиленовый мешок. При такой разделке она больше просолится. Мне все это потрошение настолько надоело, что я позволяю себе досадливо сплюнуть, а Юлюс говорит: «Ты что, не с той ноги встал нынче?» И снисходительно улыбается. Его покровительственная ухмылка меня откровенно бесит, но я подавляю свою ярость, берусь за нож и начинаю чистить и потрошить рыбу. А Юлюс сегодня в хорошем настроении. Ему, видимо, вовсе невдомек, что творится в моей душе. Вот он и не смолкает, заливается, как жаворонок вешний. Уж не знаю, мне ли, себе ли самому он пытается доказать, как много потеряло человечество, ступив на путь цивилизации, где погребены лучшие качества человеческой натуры… Приходится кивать головой да помалкивать. Ведь ничего на свете не изменится, соглашусь я с его мыслями или не соглашусь. Однако трудно внять голосу рассудка, любопытство вконец одолело меня: с чего бы это ему так радеть за человечество? Уж не замешана ли тут религия? Говорят, в Сибири полно всяких сект. Опутали, задурили человеку голову… Поэтому я спрашиваю напрямик: