Рыбы не знают своих детей - Юозас Пожера

— Ты в бога веришь?

Юлюс долго не отвечает. Оставив в покое недопотрошенную тушку, с ножом в поникшей руке, он стоит и своими голубыми глазищами смотрит вдаль, на желтеющие хребтины холмов, потом от души, по-детски вздыхает и произносит:

— Мне еще многое неясно, и боюсь, до конца дней так и не прояснится.

Эти слова он произнес так, что не поверить им было невозможно. Мне бы на том закончить разговор, не придираться и не приставать, но какой-то бес словно тянул за язык.

— Коли в бога не веришь, — продолжал я, — то, может, Солнцу молишься? Или Перуну? Как древние язычники — истинные дети природы?

Он метнул в меня короткий, острый взгляд и ответил:

— Не вижу ничего зазорного в том, что люди поклонялись Солнцу или Перуну. Потому что нет ничего более вечного и неизменного, чем они… И сегодня человечество не открыло ничего более неизменного и вечного, чем Солнце, — что же плохого в том, что его обожествляют?

— Но ты, Юлюс, не ответил мне на вопрос: ты-то сам во что веришь?

— Природа учит человека совершенству, а мы стараемся ее перехитрить, — ответил он.

— А ты?

— Я? Я живу, как получается.

— И ты счастлив?

— Не знаю. Чем ты его измеришь, чем взвесишь, это самое счастье? А забота точит: не туда, не теми путями идет человечество…

— Что же делать?

— Не знаю, — он пожал плечами, а потом проговорил: — Часто слышишь, что все, дескать, делается для человека… Для блага человека… А на деле у этого человека жизнь все больше усложняется.

— Что же ты предлагаешь?

— Жить, как велит матушка-природа.

— Позакрывать заводы, фабрики и всем перекочевать в леса, на природу? Без промышленности человеку не обойтись. Это и дураку ясно. А промышленность чем дальше, тем больше губит, истребляет природу. Заколдованный круг. Рубим сук, на котором сидим. Как же быть, а?

— Не знаю, — вздохнул Юлюс.

Наконец-то! Первый раз он признал себя несостоятельным, отказался ответить на заданный вопрос. Его искреннее признание было мне дороже всего, эти два слова в единый миг рассеяли мои сомнения и опасения. Я понял, что передо мной вовсе не беспочвенный мечтатель, не наивный творец утопических теорий, не фанатик, увлеченный несбыточной мечтой, а обыкновенный человек, каких на свете много. Поэтому я сказал:

— Все мы видим, что жизнь усложняется, все озабочены будущим своих детей и внуков, беспокоимся за человечество, а что делать — не знаем. И поддерживает нас лишь надежда, что светлейшие умы найдут и укажут человечеству те пути, по которым надо идти. Не сегодня, так завтра. Как ты считаешь?

— Не знаю, — сказал Юлюс и тут же добавил: — Не знаю, что посоветовать человечеству, но я лично хочу прожить в согласии с Природой.

— Какое же это согласие, Юлюс, прости меня! Ведь твоя профессия заставляет истреблять природу.

— Ты об охоте? О соболишках, что ли?

— И о них, и вообще…

— Если с умом охотиться, природу не ограбишь. А потом, подумай: с какой стати пропадать дарам природы, а? Впустую! Я только собираю урожай. Каждый год. Одни собирают кедровые орешки, всякую там ягоду, грибы или коренья, а я — соболей. Охота, между прочим, древнейшая профессия человека. Я рад, что могу существовать ею. И государству пользу приношу. Ведь за соболиные шкурки заграница валютой платит.

Он умолк, бросил вычищенную рыбку и, тяжело вздохнув, поднялся с колоды. Молчал и я. Пока суд да дело, мы с ним, оказывается, выпотрошили целую гору рыбы. Невыпотрошенной оставалась маленькая кучка хариусов. Юлюс собрал их в плетенку и ушел в тайгу. Раскидает, разложит рыбок в тех местах, где любят шнырять соболи. Мы с ним давно так делаем. Как только заведется лишняя рыба, сразу несем ее в тайгу, рассовываем под валежником, подкладываем в дупла, разбрасываем среди камней, скал. Потом будем ставить в тех местах капканы… Я быстренько развожу костер, вырезаю в ольшанике два острых прута, отбираю хариусов покрупнее, две штуки, посыпаю их солью, натыкаю на ольховые вертела и пеку над горячими угольями. Сначала пропекаю один бок, потом другой, затем кидаю в костер охапку сухих лиственничных веток и ставлю на огонь наш закопченный, видавший виды чайник, потому что знаю: Юлюс вернется из тайги с горстью брусничных листьев. Мы запарим их, добавим чайной заварки и будем пить душистый напиток, который огнем разольется по всему телу, даст нам радость и новые силы.

Очевидно, и Юлюс, бродя по тайге, мысленно продолжал наш разговор, потому что, едва выйдя к костру, он произнес:

— Нужно, чтобы во всем мире был один, годный для всех строй.

— Ого! — только и мог я сказать.

— Все равно когда-нибудь так будет, — мотнул головой мой друг.

— Да будет так! — согласился я и спросил: — Как же это произойдет?

Юлюс высоко повел плечом, точно сгоняя со щеки комара. Не спеша стал крошить прямо с руки в чайник брусничный лист, долго помешивал, склонившись над костром, потом снял заваренный чай с огня, поставил его наземь. Достал вертел с зарумянившейся рыбиной и принялся выедать розоватую плоть. Примерно как лошадь подбирает с ладони человека хлебные крошки — чутко, бережно, одними губами. Потом Юлюс налил в кружку чай, приблизил к ней лицо и жадно стал втягивать ноздрями ароматный пар, а я смотрел, как меняются оттенки его глаз, как хмурится лоб — человек напряженно думал. И в самом деле, Юлюс нарушил молчание.

— Как это произойдет, того не знаю, — сказал он. — Не знаю и как это будет называться — Всемирный Совет, Сенат Планеты или еще как-нибудь, но должен на Земле появиться кто-то, кто возьмет все в одни мудрые руки. Понимаешь? Не в названии суть. Важно, что это объединение будет иметь трезвый ум, добрые цели и уверенную, сильную руку, которой подчинятся все… Да неужели мы не чувствуем, что пора на земле передать бразды правления в какие-то одни руки! Ты меня понимаешь? Взирает этот Совет или Сенат на планету добрыми очами и все видит: где да сколько скопилось людского горя и злобы; сколько куда надо направить добра. Скорее всего, миру придется воскреснуть, в точности как легендарному Фениксу — из собственного пепла, но с горьким и незабываемым опытом за плечами. Нельзя, чтобы на Земле человек помыкал человеком, от этого все наши великие беды и страдания.

Так говорил Юлюс. И не знаю, чем объяснить мое спокойствие, с которым я выслушивал его рассуждения о будущей модели мира. Прежние его высказывания от имени человечества, я помню, раздражали меня, а сейчас я почему-то ничуточки не сердился. Вот ведь дело-то какое: двое людишек на задворках Земли чистят рыбешку и рассуждают о судьбах мира — разве не потешно? Тем более что от их размышлений ничто на этом свете не изменится. Поэтому я молча прихлебывал кипяток, будто придавая этому занятию особый, чуть не ритуальный смысл.

Подкрепившись, мы опять принялись за рыбу. Я солил выпотрошенных хариусов и складывал в полиэтиленовые мешки, а Юлюс снова забрел в воду и выволок на берег верши. Теперь рыбы набилось поменьше, но горка все же имела внушительный вид. Эту порцию мы отвезем в зимовье, там выпотрошим и подкоптим — будет юкола для собак. Мы скинули рыбу на брезент, расстеленный на дне лодки, туда же втащили два мешка с солеными хариусами, оттолкнулись от берега, и течение подхватило наш челн. Собаки поначалу всполошились, заскулили, даже залаяли, но потом затрусили берегом, не выпуская нас из виду. Если бы мы направили лодку к противоположному берегу, наши собаки без колебаний кинулись бы в ледяную воду и поплыли следом. Но мы шли по течению, держась вблизи берега, и Чак с Чингой успокоились, мирно бежали себе, порой что-то обнюхивали, а иногда и ныряли в тайгу. Поблизости раздалось резкое, пронзительное карканье. Я задрал голову. Так и есть — пятеро воронов, те самые — огромные и настырные, они словно преследуют нас по пятам. Бог знает откуда они взялись, но мы приметили их давно, еще когда начали строить избушку. Держались они поодаль, глаз не мозолили, но стоило нам сдвинуться с места — тотчас объявлялись, наглым своим карканьем нарушая таежное безмолвие. Им не терпелось проведать покинутое нами место, где был для них шанс обнаружить что-нибудь лакомое. Первые встречи с этими аспидно-черными птицами вызвали в памяти слова старинной песни: «Ой ты, ворон, черный ворон, где твоя подруга? Да откуда ты несешь в клюве белу руку…» Ясное дело, вороны вьются возле наших стоянок, так как находят там пищу. И все же, откуда они взялись здесь — ведь до ближайшего обиталища людей километров триста, если не больше? Как существуют они в тайге? Чем кормятся? Ну, во время гнездования, допустим, выпивают яйца более слабых, мелких птиц, забивают их птенчиков, летом, допустим, питаются ягодами, но как держатся они всю долгую, суровую здешнюю зиму? Юлюс говорит, что зимой они попадаются здесь реже, но все же бывают. И хотя с первой встречи прошло немало времени, хотя я и свыкся с видом этой пятерки, всякий раз стоит их увидеть, как мелькает мысль: не зря они тащатся за нами, нет, не зря. Говорят же люди, что эта птица загодя чует, откуда потянет падалью… Глупые, никчемные мысли, а лезут в голову, хочешь ты того или нет.