Ошибка в объекте - Виктор Пронин

Последнее время мать стала замечать, что с Николаем что-то творится: он не всегда мог сообразить, что ответить, иногда плачущим голосом разговаривал с кем-то, она входила в комнату, но там, конечно же, никого, кроме него, не было. Но глаза Николая, она это хорошо видела, были глазами затравленного человека.

Когда на следующий день Николай пришел домой пьяным, в перепачканной одежде, мать решила почистить его брюки и случайно обнаружила в них пачку десяток. Деньги она не тронула и брюки, не вычистив, положила на место, чтобы сын не догадался, что она знает о его тайне. А сама, едва дождавшись, пока Николай выйдет из дому, собралась и пошла к участковому.

— К тебе пришла, Михалыч, — сказала тихо и скорбно.

— Вижу, — участковый был сверстником Николая. Когда-то они вместе гоняли мяч во дворе, бегали на танцы, но потом дороги их разошлись, и теперь, случайно встречаясь иногда, они поглядывали усмешливо и настороженно, словно чувствуя друг в друге противника. — В чем дело, Нина Петровна?

— В Николае дело, в чем же еще…

— Так, — проговорил участковый удовлетворенно, будто и не ожидал иного… — Слушаю.

— За помощью пришла… Неладно с Николаем.

— Знаю, — сказал участковый.

— Что знаешь? — насторожилась мать.

— Дружков его знаю, дела с ними имею… С самим сталкиваться не приходилось, повода не было, но думаю, за этим дело не станет.

— Ты вот что, Михалыч, — забеспокоилась мать, — ты не торопись со своими выводами нехорошими, не торопись. — Она посмотрела в его молодое, с мелковатыми чертами лицо, на котором сейчас боролись строгость и растерянность. Участковый не знал, с чем пришла мать, вдруг расскажет о грехах Коляша, попросит дело замять… — Ты вот его новых дружков знаешь, а мне не сказал. А ведь мы оба за Николая отвечать должны… Я как мать, а ты по долгу службы. Чую, беда близко, — вздохнула женщина. — Мается он будто… Не работает… Выпивать стал… Жена ушла от него…

— Слышал. Он так и не нашел ее?

— Коли б она была дома — все бы по-другому шло. Он же без нее места себе не находит…

— А когда вместе были, Любаша себе места не находила! — сказал участковый. — Сам слышал, как похвалялся в пивной… Кто-то спросил его, не будет ли жена пилить, когда вернется… Знаете, что он ответил? Пятки, говорит, мне будет она лизать лишь за то, что вообще домой приду.

— Может, и говорил, — согласилась женщина. — А когда приходил, так сам готов был ей пятки лизать. Среди дружков он, конечно, горазд покуражиться, а без нее вот пропадет… Я чего пришла к тебе… Вызвал бы ты его, постращал маленько, карточку б на него для виду завел какую, а?

— На него уже есть карточка. Настоящая. Не для виду, — со злым наслаждением произнес участковый, и было в его голосе такое, что мать поняла: немало ее сын досадил своему бывшему дружку. — Был он у нас, — продолжал участковый. — Беседовали мы с ним.

— И что же?

— Хиханьки-хаханьки, а у самого глаза бегают… Где-то он уже нашкодил, дело ясное. Вот и мечется, боится. А водки надерется — хорохорится. Звонил мне как-то, спрашивал — не хочу ли повышение по службе получить… Могу, говорит, помочь…

— Что же делать-то… Хоть бы Любаша нашлась, он поугомонился бы, успокоился…

— А что Любаша? — участковый встал, прошелся по кабинету, четко печатая шаг, одернул китель, снова сел. — Ведь он измывался над ней.

— Было, — покорно согласилась женщина. — А и любил он ее… Бывало, задержится она где в очереди или сына из сада забирать пойдет, так Николай бегает-бегает по комнате, а потом картуз на голову и за ней. Вернутся веселые оба, смеются, с дитем тешатся…

— Думаете, тосковал по ней? Спешил помочь сумки домой тащить? — нервно усмехнулся участковый. — Боялся, что остановится на улице с кем-нибудь словом перекинуться. Он ведь не мужем ей был, а хозяином. И вдруг самая нужная вещь уходит… Вот и бесится, что не по его вышло.

— Ты вот что, — строго проговорила женщина, — ты все это на суде скажешь, когда он будет, суд-то… А пока человека спасать надо. Не убийца все-таки, не злодей… А слабости, они хоть у кого есть… У тебя, что ли, их нету? Ну любил он ее не так, как положено… А как положено? Прошел бы год, второй, и все было бы как надо… Может, по линии милиции Любашу-то разыскать? А?

— А зачем ее разыскивать? Зачем человеку жизнь портить? — протянул участковый с улыбкой. — Ей зачем жизнь портить? Ну найдем мы ее, поедет он за ней, привезет вместе с сыном… А дальше? Девка не дура, видит, что он… ну, что он? Одеться может видно, знает, какие штиблеты носить до обеда, какие после… И все. Зачем он ей? Лодырь. Пьяница. Дебошир.

— Без отца рос, — вздохнула женщина. — Ты вот штиблетами его попрекнул, а он, пока школу не кончил, и не знал, что такое штиблеты, я у сапожников обноски покупала… Они соберут на свалке, починят, почистят и таким, как я, за трояк продают… — Женщина, не сдерживаясь, заплакала.

— Ладно, Нина Петровна, договорились, — решился участковый. — Вызовем его повесткой по всей строгости и продуем мозги как следует. Сегодня же все сделаем.

— Вот за это спасибо, вот это разговор у нас с тобой по делу. — Она поплотнее затянула теплый платок, застегнула верхнюю пуговицу пальто. Оно было такого неопределенного цвета, что участковый невольно подумал — не покупает ли она себе и одежду у старьевщиков?

— А ведь хороший парень был! — воскликнул он. — Веселый, заводной, всегда для друзей все что угодно сделает!

— Он и сейчас для друзей что угодно сделает, — печально сказала мать. — Только вот друзья у него того… Не больно… Другие у него нынче друзья, и нужды у них другие… Так я надеюсь, Михалыч, не подведи старуху. Нехорошо старух-то подводить, — она грустно улыбнулась.

Вынув повестку из почтового ящика, Николай долго рассматривал ее, вчитывался в трафаретные предупреждения, примечания, указания. И все яснее понимал — надо бежать. Если вызывают повесткой, рассуждал Николай, то дело еще не настолько срочное, чтобы выпрыгивать в окно, во всяком случае, есть время до завтрашнего утра. Пронюхали все-таки… Неужели стенки? Или Сухов… Прибегли к повестке… Значит, знают немного. Но есть у них подозрения, конечно, есть. А раз так, то бежать просто необходимо.

И, укладывая в сумку бритву, складной нож, прочую мелочь, Николай неожиданно осознал — побег ему нравится. В душе словно отпустило, и, зная, что будет дорога, смена мест и людей, он ощутил душевный подъем и чуть было не прозевал момент, когда вернулась мать. Когда она опять вышла куда-то, Николай быстро осмотрел все тайнички и, найдя под клеенкой знакомую пятидесятирублевку, сунул ее в карман. Извини, мамаша, но что делать.

Он вырвал из тетрадки листок бумаги и быстро написал несколько строк… «Эхма! Дела необыкновенной срочности и важности вынуждают меня на несколько дней, а может быть недель, покинуть родной дом. Буду писать, буду звонить. Ты уж не имей на меня зуб, ладно? Денежку под клеенкой с твоего позволения взял. Сама понимаешь — дорога. Обязуюсь вернуть с процентами. Твой непутевый».

— Вот такушки, — проговорил он с печальной улыбкой. И, посмотрев на записку со стороны, почувствовал себя уже в дороге, и уже мелькали перед его глазами станции, города и люди.

По улице он шел легко и пружинисто, улыбка блуждала на его губах, ноги, обтянутые джинсами, были сильны и надежны, желтый свитер плотно прилегал к груди, а распахнутая куртка позволяла всем убедиться в том, что медная пряжка на широком поясе идет и джинсам, и свитеру, и ему самому.

— Вот такушки, — громко сказал Николай, когда поезд дернулся и знакомые крыши домов поплыли, поплыли назад, в прошлое. Он быстро познакомился с двумя девушками, которые ехали с ним в одном купе, рассказал, что он студент-заочник, едет сдавать какие-то экзамены, что фамилия его не то Петров, не то Иванов, а глубокой ночью, когда девушки робко намекнули, что пора, дескать, спать, он вдруг понял, что все эти часы тянул время, оттягивая момент, когда ему придется лечь на полку и закрыть глаза. И убедиться, что опять под тихое бульканье пузырьков поднимется к нему из глубины белое спокойное лицо…

Почти всю ночь простоял Николай у окна, рассматривая себя в черном стекле. На остановках он выходил из вагона, прогуливался по пустынным гулким перронам, вдыхая знакомые запахи вокзалов. Поезд трогался, он уже на ходу впрыгивал в вагон и, не обращая внимания на ворчание проводницы, опять шел к своему окну. И лишь к утру понял, куда едет.

Да, летом здесь повеселей, подумал Николай, разглядывая белые, расплывающиеся в осеннем тумане хатки, голые деревья, жидкое месиво дороги. Он гостил здесь с Любашей вскоре после свадьбы.

— Ну, теща, набирайся духу! — Николай растянул губы в широкую улыбку и толкнул низкую дверь. На него дохнуло иной жизнью, и, может быть, только теперь, ощутив запах навоза, сушеных трав, парного молока и сотен других неуловимых и неразличимых сельских запахов, он остро почувствовал, как далеко забрался. И даже немного оробел, понимая, что рассчитывать на радостный прием не приходится, что Любаша, конечно же, расписала родителям свою жизнь и причины, которые заставили ее удариться в бега от любимого мужа. Но Николай взял себя в руки, улыбнулся простовато и доверчиво, зная, что не у каждого язык повернется сказать грубое слово человеку, улыбающемуся так открыто…