Отечественная научно-фантастическая литература (1917-1991 годы). Книга вторая. Некоторые проблемы истории и теории жанра - Анатолий Бритиков

С младенческими шагами авиации связывали в то время обновление древнего, еще мифологического ощущения слитности человека с мирозданием. В конце XIX — начале XX века это умонастроение, получившее название «космического сознания»[79], выливалось в пестрые литературно — философские течения — от гуманистических «звездных» исканий К.Циолковского и В.Брюсова до мистического идеализма Н.Федорова, от историко-культурных мистификаций теософов-атлантоманов[80] до реакционной космологии бульварной романистки В.Крыжановской (Рочестер). Кроме научно-фантастической литературы, космическая тема, прежде чем она войдет в исследования советских философов, заняла определенное место в поэтическом творчестве В.Брюсова, В.Маяковского, В.Хлебникова, Н.Заболоцкого, Л.Мартынова, Е.Винокурова.

Что касается русской космической фантастики, то хотя ее ранние произведения и не представляли поэтической ценности, они впервые оформили стихийные умонастроения как направление общественной мысли. Они на полстолетия опередили орбитальный полет Юрия Гагарина не только в том смысле, что в научно-фантастических повестях К.Циолковского (вдохновленных, напомним, «лунной дилогией» Ж.Верна) заложены были идеи космической ракеты. В научной фантастике оформилась и сама мысль о звездной дороге как новой стратегической цели цивилизации, развивавшейся до того в планетарных пределах. К такой титанической цели способно идти только объединенное человечество, предупреждал К.Циолковский.

Вклад научно-фантастической литературы в космизацию общественного сознания — отдельная тема для серьезного разговора. Здесь мы ее затрагиваем о точки зрения отражения в научной фантастике «духа времени». Это понятие не равноценно для различных жанров. Для научно-фантастического жанра, обращенного в будущее, особенно актуально так называемое психологическое время. Мы субъективно воспринимаем время то уплотненным, то рыхлым, то быстротечным, то как бы остановившимся. Лихорадочный пульс предвоенного Петербурга превосходно запечатлен в романе А.Толстого «Сестры» в том «красном автомобиле» — «Гуттаперчевая шина, пуд бензину и сто верст в час. Это возбуждает меня пожирать пространство»[81], что в полемической речи футуриста Сапожкова превращается из объекта «нового» искусства в широкий, символический образ капиталистического прогресса.

В стремительном перерастании научно-технической революции в социальную Россия впервые, может быть, за свою историю испытала, с такой остротой, в таких вещественных формах, небывалое ускорение всех жизненных процессов. Научно-фантастический жанр, отвечая потребности как бы видеть перед собой то самое завтра, что набегает на сегодня, вместе с тем оформлял эту индивидуально-общественную потребность в проективную ориентацию сознания.

На исходе двадцатого столетия диалектика жизни такова, что почти физически ощущаешь, как грядущее, следствие былого и сущего, переходит в «причину» настоящего. И как раз художественная литература выступает самым массовым каналом этой обратной связи.

Вряд ли случайно научно-фантастический жанр, представленный в России сперва, главным образом, переводной жюльвернианой, формировался на отечественной почве за пределами «безвременья» восьмидесятых годов прошлого столетия; вряд ли случайно он вызывает пристрастную заинтересованность и демократической, и реакционной печати во время событий первой русской революции, в годы оживления освободительного движения накануне мировой войны. Тесная связь подъема в научной фантастике и оживления интереса к ней с ускоренным ходом истории прослеживается и в новых условиях, в двадцатые и в шестидесятые годы. По случаю наступления нового века прогнозами были наполнены газеты, журналы, выпускались специальные издания, бросавшие взгляд в будущее научно-технического прогресса[82] «пророческими» предисловиями снабжались переводные и русские утопические романы. А.Куприн в поисках формы антимонархической сатиры, отвечавшей духу времени, перевел в 1907 году « Предсказание на 2000 год».

П.Беранже, заинтересовавшись, по всей видимости, и «пророческим» жанром стихотворения. В обширной русской прессе того времени. посвященной Герберту Г.Уэллсу, преобладали отклики не на романы большого писателя, а на его футурологические трактаты.

Многообразие всей этой «пророческой» литературы знаменовав перерастание «чувства будущего» — в предчувствие социальных потрясений. Через литературную критику научной фантастики, точно так же, как через сами произведения, проходила то скрытая, то обнаженно острая полемика о целях и средствах революции, читателю предлагались различные модели социального будущего, принимающие окраску определенных политических, социальных, философских, нравственных воззрений. Например, демократ А.Куприн в рассказе «Тост» (1907) опасался, как бы сокращение рабочего времени («Машина свела труд к четырем часам») не обернуло старые пороки еще худшими — вплоть до «жестокого, неслыханного деспотизма»[83], которым разряжается у А.Куприна сытое благополучие.

Сходен по смыслу риторический вопрос в романе В.Крыжановской «Смерть планеты»: «Сокращение во что бы то ни стало труда и вместе с тем увеличение заработной платы разве не стало уже лозунгом масс и целью, которой добиваются всеми дозволенными и недозволенными средствами?»[84].

Таким образом, двойственный характер научно-технического прогресса и сложность путей его развития требует особо четкой оценки того, что называют желательными и нежелательными тенденциями, а это вряд ли достижимо в перманентном прогнозировании и, стало быть, жанровом обобщении тех и других.

Сегодня научная фантастика — и технологическая, и особенно социальная — как никогда нуждается в целостном анализе столкновения тенденций, а стало быть, и в определенном жанровом синтезе. Подобный синтез означал бы прогресс критического Реализма в научной фантастике, приближая ее к полноте охвата действительности в обычном социальном романе. Очевидно, что прогностическая функция по своей универсальности важнейшая для научной фантастики, — от ее языка и стиля, психологизма и типологии жанров. Таким образом, научная фантастика осуществляет один из важнейших принципов дополнительности, не говоря о том, как трудно себе представить действительно реалистическую картину жизни XX века, в которой технологическая сфера социальной среды была бы необязательной или побочной.

Черносотенное «Новое время» ухитрились обратить самую радикальную уэллсовую утопию раннего цикла «Когда спящий проснется» против «бесплотных мечтаний» в духе социалистической утопии Н.Г.Чернышевского. В первоначальном варианте романа, известном современному читателю, Г.Уэллс без недомолвок показал неизбежность восстания трудящихся и при усовершенствованном капитализме. Перевод же Толстого, обыгранный «Новым временем», мало того, что сделан был с выхолощенного американского издания, еще и получил фальшивый заголовок «После дождика в четверг», «…попытки решить социальный вопрос путем насилия, регламентации, коопераций и проч., — злорадно комментировало роман „Новое время”, — с какой бы энергией и какими бы хорошими людьми эти попытки не делалась, они удадутся лишь тогда когда Спящий проснется, или, по русской пословице, после дождика в четверг. Вот что хотел сказать Г.Уэллс своим романом»[85], — тогда как писатель сказал прямо противоположное…

Идеалом второй половины двадцатого века И.Ефремов, выражая общую точку зрения, считал высокую самоотдачу не только условием изобилия общественных благ, но и залогом общего счастья. Позволим себе небольшое отступление и приведем выдержку из статьи писателя-ученого. «Человек, как организм, биологическая машина приспособлен к тому, чтобы время от времени переносить громадные напряжения сил. На это рассчитана и психика, и потому такие мгновения приносят ни с чем не сравнимую радость. Они неизбежно редки, не могут быть долгими… Помните прекрасный рассказ Г.Уэллса „Зеленая дверь” — туда нельзя заглядывать часто потому, можно не вернуться» тем не менее, « высшее счастье человека всегда на краю сил»[86] и в особенности — в упоении труда, «по четырнадцать часов в сутки» (полушутя замечает И.Ефремов), — разумеется, это может быть только свободный и добровольный труд, творческое самоутверждение.

Отождествляя социализм с «анархическим союзом свободных людей»,[87] А.Куприн, — писал в «Правде» М.Ольминский, — «не смог стать выше пошлостей, которые твердит заурядный буржуй.»[88]. На то были свои причины. Псевдосоциалистические мифы распространялись через буржуазные утопии вроде романа Э.Беллами «Взгляд назад» (в русском издании «Через сто лет»). «Широкой публике, которой не совсем доступны экономические выкладки, — пояснил Е.Аничков — источник интереса к подобным сочинениям, — представлялась возможность составить себе представление об этом заветном коллективистическом обществе, где не будет уже роковой борьбы между трудом и капиталом. Мудрено ли поэтому, что роман Э.Беллами продавался десятками тысяч экземпляров и приковывал к себе интерес не только одной передовой части общества» Десятки тысяч — это несколько меньше потока книжонок о похождениях Ната Пинкертона, но зато роман Э.Беллами дезориентировал мыслящего читателя; и это куда больше, например, дореволюционного тиража коммунистической утопии А.Богданова «Красная звезда», сочувственно принятой социал-демократической печатью…