Отечественная научно-фантастическая литература (1917-1991 годы). Книга вторая. Некоторые проблемы истории и теории жанра - Анатолий Бритиков

Вместе с тем он нисколько не был защитником нашего бюрократического и равнодушного к человеку «реального социализма». Он, мне кажется, надеялся, что мы на пути к коммунизму изживем эту болезнь. Но эту неизлечимую болезнь, оказалось невозможным одолеть, не руша весь строй.

Почему стражи советской идеологии из КГБ копали под певца коммунизма? Потому, что коммунизм им был уже не нужен, они были одержимы о-х-р-а-н-и-т-е-л-ь-с-т-в-о-м: в них Система защищала самое себя — и только, не более того. Идеология коммунизма, которую исповедывал автор в «Таис Афинской», их нисколько не интересовала, отброшенная идеологией охранительства. И если бы не последовало на Ефремова доносов, то в КГБ пришлось бы проявлять инициативу самим. Ведь коммунизм, проповедуемый Ефремовым, идеологически подрывал охранительство, ибо требовал перемен. Об этих переменах Ефремов немало сказал — в тексте между строк — своей литературной критики, фантастики и публицистике. Эти высказывания были по меньшей мере чужды идеологической контрразведке КГБ, если не прямо враждебны. Не зря «Час быка» даже текстуально перекликается с ключевыми формулами перестройки (сколь бы трагично мы ее ни оценивали сегодня, эту горбачевскую неудачу).

Так вот: отменяет ли нынешняя идеология Российского правового строя и рыночного хозяйства с его несомненным «возвращением» к капиталистической экономике, — отменяет ли нынешняя идеология Ефремовскую устремленность в Утопию? Нет и нет! Потому что в этой Утопии важна не Система, а краеугольный принцип: осуществить раз и навсегда в истории человечества общество социальной справедливости. В этом Ефремовский утопизм, как был он противоположен советской системе, так и сделался несовместим с нынешней действительностью «блошиного рынка», где за доллары продается всё, презирая любые общечеловеческие ценности. Я не знаю, как будет завтра, куда пойдет российская жизнь, к человеку или вцепится друг другу в глотку богач с нищим, как уже было везде и в России тоже. Но что Ефремовская утопия непримирима к такой возможности, — в этом нет никакого сомнения. И в этом — будущее за книгами Ивана Ефремова.

Мне известна только одна попытка нашей фантастики всерьёз обратить внимание на управление обществом как на проблему первостепенной важности — «Туманность Андромеды» Ивана Ефремова, хотя в романе отсутствует идея обратной связи, стержневая в вопросе саморегуляции. Впрочем, отсутствует она и в романе А.Богданова «Красная звезда»: он осознал её как науку, но не представлял как писатель. Так или иначе, более поздний советский роман о коммунизме хотя бы выдвигал эту проблему, о которую расплющилась, не заметив, наша вековая история Российского социализма. Дело в том, что проблема саморегуляции, саморазвития, предусмотренная — только на словах, а в реальности задавленная — на политическом уровне социалистической идеи. Эта проблема остаётся пустым звуком, если не реализуется в экономической самодеятельности общества, когда центр отдаёт команды и распоряжения, т.к. не в силах предусмотреть всего на местах, а только увязывает, согласует, информирует, координирует. Для так называемого Центра вопроса саморегуляции просто не существовало, да и невозможно было принять к обсуждению что-либо, не отвечающее интересам абсолютной диктатуры, с которой мы прожили советскую эпоху. Между тем судьба коммунистического мира — она неизбежно вторгалась в роман о социальном будущем — непременно приводила к этой проблеме, вопреки интересам диктата. Когда не будет государства, кто, что, каким образом будет управлять всей сложностью людского мира? Такой вопрос только и мог быть поставлен теоретически в художественных произведениях в стране, где диктатура (и диктатура личности в том числе) нисколько не была заинтересована ставить его как проблему практическую. Диктатор потому и диктатор, что не способен задуматься над вещами, хоть сколько-нибудь затрагивающими его самовластье.

Впервые в отечественной фантастике идея управления будущим обществом, никак не стеснённым государством в современном понимании, управления без принуждения, только в силу самосохранения живой системы, существующей единственно ради человека, — впервые, я уже говорил, эта идея проблеснула в романе известного философа и политического деятеля Александра Богданова «Красная звезда». И что же? Только в одной-единственной нереволюционной рецензии на неё походя обратили внимание, разумеется, без каких-либо последствий. А ведь как много оказалось упущено — именно тогда, на заре советской власти! За много лет до Норберта Винера Александр Богданов сформулировал краеугольные постулаты кибернетики, которую ныне часто называют наукой об управлении. В том числе и принцип обратной связи в саморегулирующихся системах, каковыми являются и отдельный человеческий организм, и целое человеческое общество. Я думаю, кибернетику поспешили обозвать буржуазной лженаукой как раз потому, что вместо самовластного произвола (по научному волюнтаризма) она обосновывала строгие непреложности управления любыми системами, общественными — тем более, ибо они самые сложные, независимо от их идеологической обозначенности, и тем самым выводила любую диктатуру — в том числе от имени коммунизма — за пределы научного сознания. И кто знает, к каким высотам пришло бы после НЭПовское общество в Советском Союзе, если бы госрегуляция рыночных отношений началась — и продолжалась — у нас, а не в США, если бы она пошла по высокой и строгой науке и не была задавлена «потом и кровью» (как предполагал первоначально назвать свой роман о коллективизации в деревне «Поднятая целина» Михаил Шолохов).

Вот на какие размышления наводят иные страницы истории советской социальной фантастики. Через эту призму просматриваются глубинные, коренные причины Великого эксперимента, как назвал его Герберт Г.Уэллс с присущей его высказываниям о нас сочувственной, но всё же иронией; эксперимента, задуманного во благо людей и обернувшегося такой жестокой и страшной вивисекцией.

Мы говорили о регуляции экономики — и можно, казалось бы, возразить: не хлебом единым… Если бы бедность сделала нас человечнее! В ГУЛАГе стиралась в пыль душа народа. Жизнь человеческая упала в цене до нуля, особенно — жизнь лучших из нас. Естественно (и противоестественно в то же время), что Человек в коммунистическом мире, каким его рисовала советская социальная фантастика, служил «живым укором» совковой обыденности. Контраст не мог не вызвать у власть предержащих постоянного раздражения. Мы отвергали подвиги маоистов-хунвейбинов, будто сами не ставили в эти три четверти века на тот же «идеал», то силами КГБ, то, когда надо, разнуздывая толпу…

«Весь мир насилья мы разрушим!» Слом старой госмашины был громадной ошибкой! Если бы мы ещё знали, какая нужна новая машина! Сломали, взамен поставив Советы — барачного типа времянки, которые подмял партаппарат. Ленин носился с советами — но так и не донёс — выкидыш получился. Командная система получила дрянной механизм, который партия к тому же заблокировала. Самодеятельность в эпоху энергии и компьютеров!

А разве, если уж позарез нужна революция, нельзя было силой заставить работать старый аппарат? Всё равно ведь пошло насилие, только более жестокое и грубое. Получили аппарат управления, пребывавший под прессом страха. Нетерпение! А ведь сами же большевики, мы, считали нетерпение мелкобуржуазным пороком…

Раз уж мы начали говорить правду о прошлом, ради правды о настоящем и будущем, нам непременно необходим и наш советский роман о коммунизме — необходим как звено литературной традиции, которая свяжет фантастику прошлых времён с фантастикой будущей. Посмотрите на эти лотки, заполненные книгами новейшего выпуска: добрая половина фантастики. И ничего не значит, что царят ныне иностранные имена. Придёт время российских авторов, и кто напророчит сегодня, что завтра не нужен роман о лучшем будущем новой России…

От первых пятилеток к космической эре

Сегодня уже не надо доказывать, что современная научная фантастика — развитая ветвь отечественной литературы, отличающаяся не только широтой тематического спектра, но и многообразием форм и творческих индивидуальностей. Однако когда речь заходит о научно-фантастической литературе довоенного времени и послевоенных лет, то, как правило, в памяти всплывают лишь имена Алексея Толстого, с его «Аэлитой» и «Гиперболоидом инженера Гарина», да Александра Беляева — несколько его наиболее популярных романов и рассказов. Вот, в основном, и все, что знает об этом времени средний читатель.

Читатель, по-своему, прав: ему даже в голову не приходят многие имена, не заслуживающие забвения. В подавляющем большинстве их книги малодоступны, сохранились только в крупнейших библиотеках да в собраниях коллекционеров. Булгаковскому Воланду с «высот его демонического могущества легко было говорить: „Рукописи не горят!” Еще как горят! Забытые ныне книги отдавали свое последнее тепло в „буржуйках” блокадного Ленинграда, уходили в мир иной от ветхости, эти дешевенькие томики в мягких обложках, напечатанные на рыхлой бумаге тех лет. А было их немало…