Отечественная научно-фантастическая литература (1917-1991 годы). Книга вторая. Некоторые проблемы истории и теории жанра - Анатолий Бритиков

Сегодня вспоминают (а лучше сказать: вспоминали уже вчера) Ивана Ефремова за предсказание язв нашего «совкового» коммунизма. И в самом деле: в антиутопической утопии «Час Быка» автор коммунистической «Туманности Андромеды» провидел многое, из-за чего рухнул Советский Союз. Но ведь это был тот же самый писатель, который воспел коммунистическое будущее! И в годы, прошедшие между написанием «Туманности» и «Быка» его пристрастия, смею уверить, в главном и основном нисколько не изменились.

Фантастический жанр наша верхушка понимала как некое хитрое иносказание, которое используют диссиденты. Когда в своё время (кажется, на «Ленфильме») готовились к съемкам фильма по известной повести братьев Стругацких «Трудно быть богом», ленту закрыли под этим предлогом. Лейтмотив понятен всем: можно ли навязывать даже самые прекрасные порядки какому-то народу помимо его собственной воли? Теоретически для марксистов давным-давно было ясно: народ не следует провоцировать на революционный скачок, если сам народ еще не созрел, однако на деле советские большевики тысячу раз топтали собственный марксизм. Фильму «Трудно быть богом» ещё и не повезло со временем: его судьба решалась, когда войска Варшавского договора, а по сути советские войска, оккупировали усомнившуюся во благах социализма Чехословакию. Как это, мол, можно сомневаться: помогать чужому народу или не помогать? И «помогли». А фильм закрыли, — чтобы никаких намёков!

Кроме измены своим же идеалам марксизма, в этом запрете было еще и идиотское обкомовское невежество: ага, раз фантастика — значит, эзопов язык, значит, того и гляди прозвучит нечто крайне неприятное. Тут нужен глаз да глаз…

Научный социализм так и не преодолел своего утопического порока, он ставил прекрасную цель, но давал чисто фантастические рецепты её достижения. Советская внерыночная, принципиально худосочная экономика хронически отставала не только от недостижимого уровня капитализма, но и от насущных потребностей советского народа. Ссылались на потери войны; и многим наивным гражданам (вроде автора этих строк) долгое время эти ссылки казались убедительными. Однако даже в 80-е годы производительность труда ещё в несколько раз (!) отставала от уровня развитых (тех самых «загнивших») стран. А ведь материальная задача социализма в том и состояла, чтобы догнать и перегнать. На словах нам неприемлем был маоистский «идеал» бедности, — а на деле, кроме газетных заклинаний о «неуклонном повышении нашего благосостояния», ничего лучшего добиться так и не смогла. Естественно, уже всеобщий достаток людей будущего, описанный советской фантастикой, вызывал у власть предержащих глухое раздражение. В те времена и без выкладок специалистов стало ясно, что из наработанного рубля советскому гражданину достаётся ничтожная часть, — тогда как на «сгнившем» Западе всё наоборот. Советское государство эксплуатировало наш труд нещаднее капиталиста. У нас не было кризисов (хотя и капиталистический мир давно научился умерять это своё первородное зло), но не было и роста, три поколения привыкли к хроническому дефициту всего, налицо была застойная и всеобщая, едва прикрытая бедность — исключая, разумеется, номенклатуру и формировавшийся класс теневиков, он же мафия сводная сестра правящей номенклатуры.

Почему? Почему мы оказались вместо светлого будущего позади «изжившего себя» капитализма?

Не потому, что холили и обожествляли невежественного, стоявшего у руля страны, а потому, что ОН лучше других отвечал правилам партийных игр (кстати сказать, как вывели социологи, это — закон расстановки сил в мафии). Застой в недопроизводстве всего — от овощей и колготок до прогрессивных идей — вытекал из неэффективности системы только в перестройку названной собственным её именем: командно-бюрократической. К социализму она имеет такое же отношение, как костёр инквизиции имел к гуманизму Иисуса Христа. Научный коммунизм не предусмотрел простейшей (всё гениальное просто, когда до него додумались) вещи: жизнеспособный организм, как и всё остальное в природе и обществе, не может управляться из центра, потому что только сам в целом и составляет этот центр.

Разрушив саморегулирующуюся систему рынка, советское государство в принципе не могло создать взамен никакой другой, ибо только в рынке осуществляется великий принцип обратной связи; этот принцип был открыт в совсем другой области, но равно действует и здесь. Наша командная система складывалась в тот роковой для капитализма час, когда рыночная стихия грозила обвальным крахом самой богатой стране мира. Припомним: сталинский командно-репрессивный режим складывался в годы Великой Депрессии в США. Сознательно или невольно, марксистская идея госрегулирования рыночных отношений, подпёршаяся первым опытом Советской России, была реализована именно командой Рузвельта. Советская общественная мысль, зацикленная на борьбе за власть, и не смогла бы, возможно, оценить этой акции, даже не будь она, общественная мысль, расстреляна в те страшные годы. Стихия рынка была элементарно «побеждена» большевиками — и заодно была сметена естественная, органическая саморегуляция производства. С распределением было проще, благо об этом оставили немало наработок как старые социалисты-утописты, так и марксисты.

Возможна ли более совершенная система, некая золотая середина меж рыночной анархией и госрегулированием, я не знаю, хотя и вполне допускаю возможность её существования. Однако факт налицо: наш научный социализм и не пытался просчитать эффективность регуляции экономики по госплановски. В.И.Ленин по-своему логично предлагал придать Госплану законодательную силу — если уж госзаказ спущен сверху, то он должен был быть законом. Но и Ленину не пришло в голову выяснить сперва, в принципе, можно ли из центра предусмотреть бесконечную игру экономических факторов на периферии, да ещё такой беспредельной, как Советская страна. Командно-бюрократический монстр продолжал «законно» пожирать советскую экономику вплоть до августовского путча 1991 года, и продолжает пожирать по сей день, когда Союза уже нет… С горечью теперь убеждаюсь, что в советской системе многое оказалось страшно далеко от научного коммунизма, то есть утопично. Самым утопическим, самым губительным было параноидальное стремление поделить всё на свете в коммунистическом лагере из Кремля. И ещё: научному на словах, советскому социализму было присуще примитивнейшее убеждение, будто можно научить рядового гражданина, не профессионала в этом деле, управлять государством. Неправда, будто Ленину принадлежит лозунг: каждая кухарка должна управлять государством. Даже Ленин не пошёл дальше контроля и учёта, даже Ленин не ставил перед партией выработку принятия правильных решений; дикая, невиданная, пожалуй, в истории борьба за власть с собственным народом не давала никакого повода нашим вождям заметить, куда они свалились с книжных высот марксизма.

Нет, проблемы советской социальной фантастики не исчезли вместе с Советским Союзом. Проблемы коммунизма сегодня, может быть, ещё актуальнее, чем в эпоху социалистической революции, когда ещё был шанс пройти между Сциллой анархической, хищницей капитализма и Харибдой бесплодного и всеподавляющего «социализма».

Дело в том, что, ставя задачу возрождения рыночной экономики в государстве, которое на протяжении трёх поколений внедряло командно-административные принципы во все сферы жизни, во-первых, невозможно игнорировать эти три четверти века, а во-вторых, нельзя отбросить ту идею социальной справедливости, которой мы жили всё это время…

Как принял бы Ефремов нынешний отказ от построения коммунизма? Печально. Для Ефремова коммунизм был не советской системой, а тем будущем, к которому должно придти человечество, если не желает погибнуть, — идеальным миропорядком.

Печалился бы Ефремов не тому, что сгинул советский строй, а потере надежды на социальную справедливость. Все его романы о коммунизме будущего не столько рисовали идеальное мироустройство (на чем помешалась классическая Утопия), сколько размышляли о СОЦИАЛЬНОЙ СПРАВЕДЛИВОСТИ. Вот Ефремов и печалился бы утрате этого идеала.

Вместе с тем он нисколько не был защитником нашего бюрократического и равнодушного к человеку «реального социализма». Он, мне кажется, надеялся, что мы на пути к коммунизму изживем эту болезнь. Но эту неизлечимую болезнь, оказалось невозможным одолеть, не руша весь строй.

Почему стражи советской идеологии из КГБ копали под певца коммунизма? Потому, что коммунизм им был уже не нужен, они были одержимы о-х-р-а-н-и-т-е-л-ь-с-т-в-о-м: в них Система защищала самое себя — и только, не более того. Идеология коммунизма, которую исповедывал автор в «Таис Афинской», их нисколько не интересовала, отброшенная идеологией охранительства. И если бы не последовало на Ефремова доносов, то в КГБ пришлось бы проявлять инициативу самим. Ведь коммунизм, проповедуемый Ефремовым, идеологически подрывал охранительство, ибо требовал перемен. Об этих переменах Ефремов немало сказал — в тексте между строк — своей литературной критики, фантастики и публицистике. Эти высказывания были по меньшей мере чужды идеологической контрразведке КГБ, если не прямо враждебны. Не зря «Час быка» даже текстуально перекликается с ключевыми формулами перестройки (сколь бы трагично мы ее ни оценивали сегодня, эту горбачевскую неудачу).