Вратари — не такие как все - Брайан Глэнвилл

Потом я упал — бах! — и все погасло. Придя в себя, я увидел склонившегося надо мной Дона Коллинза, он совал мне под нос нашатырь со словами: «Ты в порядке, Рон?». Я не знал, что ответить, — вообще-то я ожидал, что он мне об этом скажет.

Сперва я с трудом мог слышать, что он говорит, потом понемногу стал разбирать его слова, а за ними услышал и шум толпы.

Очень неприятно лежать на поле с травмой, а с вратарями это так часто случается! По-моему, боль, лечение и все такое — это должно принадлежать твоей личной жизни, а здесь ты лежишь перед пятьюдесятью-шестьюдесятью тысячами зрителей, и хуже всего, если в гостях! Люди, которые не хотят, чтобы ты вставал, начинают кричать: «Да у него все в порядке», или «Гони его с поля, судья!», или что-нибудь еще похуже. А ты должен стараться их не слышать.

Дело было плохо — что-то с плечом; и, что еще хуже, — с правым. Дон сказал: «Попробуй-ка пошевелить рукой», я попробовал, но это оказалось не просто. Он пощупал руку и сказал:

— Вывиха нет. Играть сможешь?

— Попробую, — ответил я.

— Хочешь укол? — предложил он, — Обезболивающий.

— Только если станет хуже. Пока, наверное, смогу обойтись.

— Ну, смотри, — сказал он. — Если что, дай знать, — потом он сложил все свои штучки в чемоданчик и убежал.

Я стоял в воротах, потирая плечо и думая о том, что же произойдет, если они вскоре опять придут к нашим воротам. Судья назначил штрафной, и я бы, как обычно, пробил его — я хорошо бью с земли, тренировался часами, — но в этот раз пришлось пробить Джеки. Я понятия не имел, что мне делать с навесами — пытаться отбить левой, наверное, не ловить же. А запасным у нас был Эрни Лич, так что, если я уйду, кого же они поставят в ворота?

К счастью, ребята смогли держать их вдали от ворот минут пять, и, хотя мое плечо продолжало болеть, все же стало немного лучше. Я мог поднять руку на высоту плеча, но выше было самоубийство.

В «Челси», конечно же, понимали это, и, как только они подошли к воротам. Осси запулил верхом. Обычно такие я ловлю, не глядя, но тогда смог лишь дотянуться до мяча здоровой левой рукой и перебросить через перекладину. Я чувствовал себя болваном, честное слово. Но ждать, когда подадут угловой, было еще мучительнее, настолько беспомощен я был. Если я буду выходить на мяч, как обычно, то ловить его бессмысленно, можно только отбивать, да еще левой. Наверное, это был самый медленный полет мяча, который мне довелось видеть, — казалось, он будет висеть в воздухе бесконечно. Чарли Кук закрутил мяч к воротам, и в другой ситуации он был бы моим без проблем. Перед подачей я сказал ребятам, что скорее всего останусь на линии, и остался. Ян Хатчинсон выпрыгнул выше всех и ударил головой вниз, но я смог сложиться и поймать мяч.

Ума не приложу, как мне удалось достоять до конца, но я достоял. Защита играла потрясающе. Джеки Нокс и другие прекрасно оберегали меня, отходя глубже, чем обычно, что, правда, позволяло «Челси» идти вперед быстрее, без риска оказаться в офсайде. Но все равно мы выстояли. Один раз я поймал мяч после удара Яна Хатчинсона — он шел достаточно низко, чтобы я смог схватить его обеими руками, — потом Осси бил головой, но, к счастью, влево от меня, и я смог отбить за лицевую линию.

Однажды я вышел-таки на перехват — кто-то навесил слева, закрутив мяч так, что он уходил от меня в полете. Это было ужасно: не в силах сохранять равновесие, я был совершенно беззащитен — просто шел на мяч с поднятой левой рукой, но и этого оказалось достаточно, потому что Ян Хатчинсон хоть и достал мяч, но был вынужден ударить поверх моей руки и не попал в ворота.

А на другом конце поля был Бонетти, и я должен сказать, что восторгался им ничуть не меньше, чем когда стоял за его спиной на трибуне. Несколько раз он блестяще спасал ворота. Однажды — когда бил Боб Каллен — это было что-то фантастическое. Боб головой замкнул передачу Джесси, и я готов был поклясться, что мяч уже там, но Питер умудрился сделать что-то наподобие сальто назад и отбил. Я готов был захлопать от восхищения. Глядя на него, на умение выбирать позицию, на то, как он перехватывал навесы, я понимал, сколь многому еще предстояло мне научиться. Понимал я и другое: сколь много из того, что он умеет, мне никогда не удастся повторить, как бы я ни старался.

Моя, так сказать, однорукость вынудила меня полагаться на свои ноги, и я был рад, что получил возможность отработать этот континентальный прием, которым Питер не часто пользовался. Однажды Осси с Хатчинсоном вышли против одного защитника, но я все хорошо видел и очень быстро вышел из ворот; Осси едва успел ударить, а я уже был рядом; мяч попал мне в ноги и отскочил в поле. Он просто остолбенел и пробормотал: «Шустрый черт, чтоб тебя!», а я только рассмеялся.

Ближе к концу матча их охватило отчаяние, и временами игра принимала крутой оборот, но мы выстояли, и когда раздался свисток, счет по-прежнему был 1:0. Все ребята окружили меня, спрашивая, как я себя чувствую, похлопывая по спине. Но самым приятным для меня был момент, когда в туннеле ко мне подошел Питер Бонетти и, потрепав по плечу, сказал: «Классно сыграл, сынок. Лучший однорукий вратарь, которого я видел». Я попытался ответить, но не смог — столь многое хотелось сказать ему: кем он был для меня в детстве, что значило для меня играть против него. Но как все это скажешь?

Естественно, когда я остыл, плечо заболело сильнее. Вся семья ждала меня у выхода из раздевалки, чтобы узнать, как мои дела. Они очень нервничали, особенно мама, но босс успокаивал ее: «Не волнуйтесь, миссис Блейк, с ним все будет в порядке, он сможет играть уже в среду!». Мама просила: «О, мистер Макинтош, пожалуйста, не ставьте его на игру слишком скоро!» А потом Дон и Билли отвезли меня на рентген в госпиталь Святого Стефана на Фулхэм Роуд.

Рентген показал, что кости целы, просто сильный ушиб. Дон сказал: «Приходи завтра в «Боро», я тебе хорошенько прогрею руку», но даже после этой процедуры боль не прошла, и я понимал, что у меня нет шанса сыграть в среду в ответном матче с «Эвертоном», Я чувствовал себя хреново: это была первая игра, которую я пропускал с того дня, как появился в команде. В понедельник меня осмотрел врач клуба, доктор Реддинг — отличный парень, большой такой, знал кучу всего и умел ладить с ребятами. Они с Доном завели разговор про всякие там травмы, контузии, связки и прочую дребедень, пока я, наконец, не спросил: «Ну что, док, думаете, я выживу?»

«Боюсь, все может быть, — ответил он, — но с «Эвертоном» ты сыграть не сможешь». Это меня, естественно, очень расстроило. Получать травмы — дело ужасное, а уж если ты вратарь, то от них никуда не денешься, хотя в целом, надо признать, я довольно везучий: много было у меня ушибов, но пока, постучите по дереву, никаких переломов. Я не поехал в Снэйрсбрук, а остался в «Боро» для лечения. Когда во вторник вывесили состав, в нем, разумеется, оказался Терри Морган, и я пожелал ему удачи. Он сказал: «Спасибо, Ронни», но при этом выглядел каким-то смущенным. Такая ситуация никогда не бывает приятной: естественно, парень хочет получить твое место, а ты, естественно хочешь его сохранить, получить назад. И в то же время, ради команды ты желаешь ему удачи. А ведь у вратаря только один способ вернуться; в команде есть только один человек, которого ты можешь заменить.

С «Эвертоном» мы сыграли нормально — 2:2, и Терри, видимо, хорошо смотрелся, хотя в понедельник газеты писали, что на его совести был второй гол, который забил головой Джо Ройл; то же самое говорили и ребята, приехавшие в четверг к доктору. Грэм Гиббс сказал: «Тебя вернут, Ронни», и я, признаюсь, очень обрадовался. Все же ничто не может сравниться с самой игрой.

Кроме того, мне было неуютно дома теперь, когда приходилось проводить там слишком много времени, я почувствовал это особенно отчетливо. Как будто на меня надели смирительную рубашку, и сколько я ни бился, освободиться не мог. Невыносимо быть травмированным, когда зарабатываешь на жизнь руками и ногами. В такие времена мне кажется, что я понимаю, каково быть инвалидом, хотя, конечно, инвалиду приходится жить с этим всю жизнь, в то время как футболиста мучает просто желание как можно быстрее вернуться на поле.

Не то чтобы у нас дома были какие-нибудь ссоры или скандалы. Старик любил тихую жизнь, а мама никогда ни на кого не давила. Но сама атмосфера... Все знали, чего я хочу и чего не могу. И еще это чувство неудобства из-за того, что я зарабатываю так много, а он так мало. Сколько бы я ни старался как можно больше тратить на них и как можно меньше на себя, это чувство все равно меня не покидало.

В результате я покупал все больше и больше всякой ерунды: фруктов, вещей и всего такого. Но без толку, потому что старик явно смущался, когда я приносил что-нибудь для него, будь это даже табак или какая-нибудь бутылка. Да и когда я при нем приносил что-либо маме или для дома, он тоже заметно нервничал. Однажды он сказал: