Выстрел на Большой Морской - Николай Свечин

А через три недели они и свалились, как снег на голову. Сыщики из губернского города. Взяли сразу четырёх мужиков к старосте на двор, и давай их там драть! Самотейкина, вот нашего Мишки деда, потом Щеголькова, двух других не помню. Дерут — страсть, мясо со спины кусками летит. И спрашивают только одно: скажите, чёртовы дети, кто барина Апушкина задавил? Оказалось, он брат саратовского губернатора… Кто же знал?

Да… Три часа сыщики мужиков драли, и поняли мужики, что запорют их там до смерти. И Щегольков не выдержал, указал на меня. Сыщики взяли десятских и ночью к нам и нагрянули. Меня по счастью дома не было, я уехал в Тамбов бариновы вещи торговать. Часы у него были, рубаха голландского полотна… Сыщики как вскочат в избу, да сразу и к сундукам. А там на дне — те самые получарки. С гербом. Чего уж тут отпираться? Тятенька меня назвал, сказал, что я в Симбирск укатил; а братана всё отмазывал… Учинили обыск и в избе, и на задах. Много всего такого нашли, чего хрестьянину иметь не положено. Одного жемчугу целый стакан, а ещё дукаты золотые, несколько купеческих медалей… Увезли тятю с братаном в саратовский острог, и оба они там и померли, до суда не дожили. В селе же поставили засаду. А я в Тамбове, знать ничего не знаю! Сбросил барахло, собираюсь домой вертаться. И тогда Оська Самотейкин, Мишкин будущий отец, ночью за околицу — и убёг из Поима. Добрался до Тамбова, обошёл весь город, сыскал меня и предупредил. Да… Я, с чем был, в Москву. С тех пор Самотейкины мне заместо родных. Потому ещё, что своих-то и не осталось. Года не прошло, как увезли тятеньку с братаном в острог и там уморили, как следом перемёрли и бабы со всеми детями. Куда они без мужиков? Словно холерные — общество от них шарахается. Матушка первая преставилась, потом братова жена, и уж опосля всех — моя Машонка с обеими девками. Остался я один, как перст. И всё из-за шести получарок…

Пахом вылил в себя ещё водки, раскурил новую папироску и продолжил:

— По первому времени изрядно мне пришлось в Москве претерпеть. Ни денег, ни паспорта. А меня ловят… Три месяца скрывался я в Зелёных горах, что между Даниловским кладбищем и Варшавским трактом. Вырыл в овраге пещеру и жил в ней. Будто зверь… Днём прятался, а ночью на дорогу выходил, с дубиной. И однажды, уж под осень, мне повезло: поймал почтовика. Кончил, полез в сумку, а там пакет с пятью красными печатями![69] А в ём — четыреста с лишком целковых! И плакат[70]. На этом я и поднялся. Спервоначалу положил деньги в земельный банк[71] и затаился. Тихо всё… Переехал я тогда в город, поселился в Арженовке. Нашёл наших поимских. Составили мы шайку и стали опять хомутничать. Да… А в пятьдесят втором, перед самой войной, залезли мы в один богатый дом в Лефортове. Придавил я там пять человек: прислугу да барыню с молодым барчонком. Барчуку годов двадцать, и лицо словно знакомое… Где я его видал — не могу вспомнить. А как открыл буфет: батюшки святы! стоят те самые получарки! Шесть штук с гербом. Видно, сыщики их тогда вдове вернули. Вот каково нас жизнь переворачивает!

Старик встал, подошёл к комоду, порылся в нём и вынул одну рюмку. Показал и тут же убрал обратно в комод.

— Вот оне, и сейчас со мной. Но я из них не пью и вам не дам. Память.

— Выходит, дед Пахом, ты случайно весь род Апушкиных перевёл? И отца, и сына? — уточнил Большой Сохатый.

— Выходит так, — согласился Пахом. — А оне мне за то отомстили. Потому, как я последний Стамезкин остался. Сидел бы сейчас у себя в Поиме на завалинке, а вокруг бы внуки да правнуки резвились. Да… Живём шутя, а помираем взаправду.

— А здесь как оказался?

— Да опять же из-за них, из-за проклятых Апушкиных. Снова почали нас ловить, после Лефортова, и так настойчиво, как никогда ране не искали. Рука у них, видать; сыщики инда землю рыли! Яковлев, известный, уж на хвост сел. Пришлось плейтовать. Перебрался я в Питер, сменил плакат. Поселился в Малковом и прожил там двадцать шесть лет. Да… А в семьдесят восьмом подсобили мне сюда пристроиться. Вышел в полную отставку! Старый стал людей душить. С тех пор тута и обретаюсь. Беру по мелочи с тех, кого прячу, на то и живу. Копчу небо потихоньку. Вот, глядишь, и вам сгодился…

— И ни разу, выходит, ты в тюрьме и не сидел?

— Не довелось.

— Пьём, едим как люди — чем мы не люди? — снова сорвался Лыков. — Сколько же ты, дед Пахом, народу на своём веку придавил?

— Сколько ни есть, все мои! — огрызнулся старый душегуб, сверкнув из-под седых бровей волчьими глазами. — Тоже исповедальник выискался! Ты своих-то сосчитал? Солдат…

— Шабаш, говоруны! — весело оборвал спор Большой Сохатый. — Бросайте водотолчу. Почитаем-ка лучше книжку в пятьдесят два листа. А сослать нас всех в карточные работы! Святцы[72] в избе есть?

— А то как же! — обрадовался Пахом-Кривой. — Щас раскинем. Поставим туза в цвет и в масть по рублю за око. Взаправду — уболтал я вас, время и отдохнуть.

— Играть-то будешь на Демидов счёт?[73] — поддел «ивана» Лыков. — Деньги твои теперь, поди, на Гороховой фараоны делят.

— Вот язви их в душу! — бандит грохнул кулачищем по столу так, что повалилась плошка. — Запамятовал; у меня же всей сорги семь рублей с мелочью. Давайте, раз такое дело, спать ложиться… Назавтра разберёмся.

Сторож постелил гостям на полу. Устраиваясь поудобнее, Алексей почувствовал, как что-то острое впилось ему в бок. Пошарил и вытащил из щели между половицами небольшой металлический предмет. Присмотрелся в полумраке — в руках у него был серебряный жетон размером в три четверти вершка. Жетон имел форму так называемого греческого креста, с прямыми симметричными полями. Одна его сторона была залита гладкой белой эмалью, а на другой пальцы ощущали какие-то цифры, выбитые пуансонами (кажется, 7 и 3). Сыщик хотел показать находку хозяину и поинтересоваться, что это такое и откуда взялось, но передумал. Засунул жетон поглубже в карман и быстро заснул.

Глава 13

Перед отъездом

Утром проснулись ещё затемно. Допили вчерашний чай вприкуску с колбасой, и Лыков отправился по сообщникам Большого Сохатого за подмогой. «Иван» дал ему четыре адреса, в том числе и своей «марухи». Сыщик решил начать с неё. Приехал на Пески, на Слоновую улицу, и из чайной напротив некоторое время наблюдал за указанным домом. Вроде бы всё было спокойно. Осмотревшись вокруг, Алексей поманил к себе пальцем испитого мужичонку в перепачканной поддёвке, уныло цедившего жидкий чай из стакана.

— Эй, купец! Хочешь на сороковку заработать?

Мужичок вмиг подскочил, сорвал с головы картуз без козырька:

— Чево прикажете, ваше степенство?

— Вон дом насупротив. По третьей лестнице живёт в квартире барона Розена в прислугах Фелицата Глистова. Вызови девку. Скажи — в чайной её кредитный дожидается. А то хозяева меня чегой-то не любят… Пятнадцать копеек.

— Сей же миг, ваше степенство. Глистова… как? Фелицата? Сей же миг!

Мужичок споро ринулся к двери. Выждав полминуты, Алексей вышел за ним следом, быстро прошмыгнул к ближайшему перекрёстку, встал за угол и принялся наблюдать. Только он это проделал, как из дома Глистовой выскочили четверо крепких мужчин, одетых в статское платье одинакового фасона, и стремительно ворвались в чайную. Понятно… Титулярный советник отшатнулся в переулок, поднял руку:

— Извозчик! В Чубаров переулок.

За полтора часа он объехал остальные три адреса Сохатого, и везде картина повторилась: повсюду стояли полицейские засады. Решив всё не спеша обдумать, Алексей зашёл в польскую столовую и заказал фляки и чай «с позолотой».[74]

Лыков, как и многие петербуржцы среднего достатка, любил эти столовые за чистоту и недорогую, но вкусную кухню. С питанием бессемейному люду в столице всегда была морока. В ресторации не находишься, да и трактирные цены начали нынче кусаться. В кухмистерских держи ухо востро — того и гляди, потравят. Проживая на Шпалерной, сыщик платил за комнату в 12 квадратных саженей 24 рубля в месяц, имея утром и вечером за эту сумму ещё и самовар. Чай, сахар и булки добывал сам в ближайшей лавке; иногда приходилось довольствоваться одной отварной водой, без ситного. Жалования титулярный советник получал 104 рубля, да ещё 28 рублей столовых. Из жалования 6 % ежемесячно удерживалось в качестве эмеритурных начислений. Эти суммы накапливались на личном пенсионном счёте Лыкова; он должен получить их по выходе в отставку. Департамент полиции оплачивал своему чиновнику по особой статье свечи и дрова, но всегда не на полную потребность. Принадлежность к летучему отряду давала Лыкову прибавку в треть оклада жалования, что очень его выручало. Чины петербургского градоначальства загребают вдвое больше департаментских, к зависти последних. Пристав резерва городовых подполковник Шванк, силач и приятель Алекея по Атлетическому обществу, сильно поэтому переманивал его в свои помощники. Триста сорок целковых плюс казённая квартира! Но куда же Лыков от Павла Афанасьевича? Да и служба в последнее время стала у него лихая, интересная. То в тюрьму подсадят, то кавказских абреков ловить — а с ними не заскучаешь.