В гостях у турок - Николай Лейкин

Къ супругамъ подошелъ кельнеръ, одѣтый на парижскій манеръ, въ черномъ пиджакѣ и бѣломъ длинномъ передникѣ до носковъ сапоговъ, и спросилъ ихъ по-нѣмецки, что они прикажутъ.

— Братъ славянинъ? спросилъ его въ свою очередь Николай Ивановичъ.

— Нѣ, господине. Нѣмски человѣкъ, отвѣчалъ тотъ. — Но я говорю по русски. Здѣсь ресторанъ Одесса, а я жилъ и въ русски городѣ Одесса.

— Отлично… Но когда-же у васъ представленіе начнется?

— Когда публикумъ побольше соберется, господине. — Теперь скоро. Въ девять часовъ придетъ музыкантъ — и тогда начнется.

Николай Ивановичъ заказалъ себѣ бутылку Монастырскаго вина, а женѣ велѣлъ подать апельсиновъ — и они стали ждать представленія.

XXX

Публики прибывало мало, но къ представленію все-таки готовились и у эстрады стали зажигать двѣ большія керосиновыя лампы. Изъ дамъ, не считая исполнительницъ увеселительной программы, въ ресторанѣ была только одна Глафира Семеновна. Актрисы косились въ ея сторону, подсмѣивались и что-то шептали свое ну собесѣднику въ красномъ фракѣ. Глафира Семеновна это замѣтила и сказала мужу:

— Халды… Нахалки… Чего это онѣ на меня глаза таращатъ?

— Да, видишь-ли, здѣсь должно быть не принято, чтобъ сюда замужнія дамы ходили, отвѣчалъ Николай Ивановичъ.

— А почему онѣ знаютъ, что я замужняя?

— Ну, ужъ это сейчасъ для каждаго замѣтно. Конечно-же, строго говоря, тебѣ здѣсь сидѣть не совсѣмъ удобно.

— А вотъ хочу и буду сидѣть! капризно проговорила Глафира Семеновна. — При мужѣ мнѣ вездѣ удобно. Съ мужемъ я даже еще въ болѣе худшее мѣсто пойду и никто меня не долженъ осуждать. Я туристка и все видѣть хочу.

— Да будемъ сидѣть, будемъ.

Среди публики появился англичанинъ въ желтой клѣтчатой парочкѣ, тотъ самый, который ѣхалъ вмѣстѣ съ супругами въ одномъ вагонѣ. Фотографическій аппаратъ, бинокль въ кожаномъ чехлѣ и баулъ съ сигарами висѣли у него черезъ плечо на ремняхъ такъ-же, какъ и въ вагонѣ. Онъ усѣлся за столикомъ и спросилъ себѣ бутылку портеру.

Пришла еще одна дама исполнительница — тоже ужъ почтенныхъ лѣтъ, но въ бѣломъ платьѣ и съ необычайно роскошной шевелюрой, взбитой какой-то копной на макушкѣ и зашпиленной бронзовой шпагой необычайныхъ размѣровъ. Она ухарски хлопнула по плечу усача въ красномъ фракѣ, подала руку накрашеннымъ въ черныхъ платьяхъ дамамъ и подсѣла съ нимъ.

Невдалекѣ отъ супруговъ, за столикомъ, появился турокъ въ статскомъ платьѣ и въ красной фескѣ и подмигнулъ дамамъ исполнительницамъ, какъ знакомымъ. Одна изъ дамъ въ черномъ платьѣ тотчасъ-же сдѣлала ему носъ, а блондинка въ бѣломъ платьѣ снялась со стула и подошла къ нему. Онъ велѣлъ слугѣ подать маленькую бомбоньерку съ конфектами и передалъ блондинкѣ. Она взяла ее и понесла товаркамъ. Тѣ показывали знаками турку, чтобъ онъ и имъ прислалъ по такой-же бомбоньеркѣ. Онъ поманилъ ихъ къ себѣ, но онѣ не пошли. Все это наблюдала Глафира Семеновна отъ своего стола и наконецъ проговорила:

— Крашеныя выдры! Туда-же жеманятся.

Но вотъ раздались звуки піанино. Косматый блондинъ въ очкахъ и съ клинистой бородкой игралъ одинъ изъ вальсовъ Штрауса и подмигивалъ дамамъ исполнительницамъ, вызывая ихъ на эстраду. Тѣ отрицательно покачивали головами и ѣли конфекты изъ бомбоньерки.

Вальсъ конченъ. Косматый блондинъ въ очкахъ ломалъ себѣ пальцы. Въ это время красный фракъ махнулъ ему красной-же шляпой. Блондинъ проигралъ какой-то веселый плясовой ритурнель. Красный фракъ вскочилъ на эстраду, прижалъ красную шляпу съ груди и поклонился публикѣ. Ему слегка зааплодировали и онъ подъ акомпаниментъ піанино запѣлъ нѣмецкіе куплеты. Распѣвая ихъ, онъ приплясывалъ, маршировалъ, при окончаніи куплета становился во фронтъ и таращилъ глаза.

Наконецъ онъ кончилъ при жиденькихъ хлопкахъ и на смѣну ему появилась одна изъ дамъ въ черномъ платьѣ.

Она пѣла тоже по-нѣмецки, но что-то жеманное, чувствительное, то прижимая руку къ сердцу, то поднимая ее къ верху. Голосъ пѣвицы былъ окончательно разбитъ и пѣла она то и дѣло фальшивя, но когда кончила и ей зааплодировали.

— Это въ благодарность за то, что кончила терзать уши слушателей, язвительно замѣтила Глафира Семеновна.

— Да, пѣвичка изъ такого сорта, что у насъ въ Нижнемъ на ярмаркѣ прогнали-бы съ эстрады, отвѣчалъ Николай Ивановичъ.

Третьимъ нумеромъ пѣла вторая дама въ черномъ платьѣ. Эта пѣла тоже по-нѣмецки, почти мужскимъ басомъ, исполняя что-то канканистое, шевелила юбками и показывала голубые чулки. Ее также встрѣтили и проводили жиденькими хлопками.

Но вотъ на эстрадѣ появилась блондинка въ бѣломъ платьѣ, бойко подбѣжала она къ піанино, ухарски уперла руки въ боки, и весь залъ зааплодировалъ, застучалъ по столу кружками, стаканами, затопалъ ногами.

— Mes am ours! провозгласила она и запѣла французскую шансонетку, подергивая юбкой, и когда кончила куплеты, то такъ вскинула ногу, что показала публикѣ не только тѣльные чулки, но и розовыя подвязки.

Восторгъ публики былъ неописанный. Среди аплодисментовъ зазвенѣли рюмки и стаканы, застучали ножи и тарелки. Захлопалъ и Николай Ивановичъ, но Глафира Семеновна дернула его за рукавъ и сказала:,

— Да ты никакъ съума сошелъ! При женѣ и вдругъ аплодируешь какой-то…

— Матушка, да вѣдь мы въ кафешантанѣ. Зачѣмъ-же ты тогда сюда просилась?

— Все равно при женѣ ты не долженъ хлопать безстыдницѣ.

— Душечка, она живой человѣкъ послѣ этихъ нѣмокъ.

— Молчи, пожалуйста.

У супруговъ начался споръ. А блондинка ужъ подходила къ Николаю Ивановичу и протягивала ему развернутый вѣеръ, на которомъ лежалъ серебряный левъ, и говорила:

— Ayez la bonté de donner quelque chose, monsieur…

Николай Ивановичъ смѣшался.

— Глаша! Надо дать сколько нибудь, сказалъ онъ, наконецъ.

— Не смѣй!

— Однако, вѣдь мы слушали-же. Я дамъ… Хоть во имя франко-русскихъ симпатій дамъ. Вѣдь это француженка.

Николай Ивановичъ полѣзъ въ кошелекъ, вынулъ два лева и положилъ на вѣеръ.

— Тогда собирайтесь домой въ гостинницу. Не хочу я больше здѣсь оставаться, проговорила Глафира Семеновна и поднялась изъ-за стола, надувъ губы.

— Постой… Дай хоть за вино и апельсины расчитаться. Чего ты взбѣленилась-то? спрашивалъ Николай Ивановичъ супругу.

— Не могу я видѣть, когда ты дѣлаешь женщинамъ плотоядные глаза.

— Я сдѣлалъ плотоядные глаза? Вотъ ужъ и не думалъ и не воображалъ. Кельнеръ! получите! поманилъ онъ слугу и сталъ расчитываться, а къ столу ихъ подходили ужъ и нѣмки въ черныхъ платьяхъ и протягивали ему свои черные вѣера.

Онъ имъ положилъ по леву.

— Скоро вы расчитаетесь? торопила его Глафира Семеновна. — Я устала и спать хочу…

— Сейчасъ, сейчасъ…

— Могу только удивляться, что каждая старая крашеная выдра можетъ васъ заинтересовать…

— Да вѣдь сама-же ты…

— Вы кончили? А то я ухожу одна.

И Глафира Семеновна направилась къ выходу.

Николай Ивановичъ сунулъ кельнеру нѣсколько мелочи и побѣжалъ за женой.

Когда они уходили изъ зала, на трапеціи раскачивался гимнастъ — мальчикъ подростокъ въ трико, а косматый піанистъ наигрывалъ какой-то маршъ.

XXXI

Отъ кафешантана до гостинницы, гдѣ остановились супруги Ивановы, было минутъ пять ходьбы, но всѣ эти пять минутъ прошли у нихъ въ переругиваніи другъ съ другомъ. Глафира Семеновна упрекала мужа за плотоядные глаза, которыми онъ будто-бы смотрѣлъ на пѣвицъ, упрекала за тѣ левы, которыя онъ положилъ на вѣера, а мужъ увѣрялъ, что и въ кафешантанъ-то онъ пошелъ по настоянію жены, которая не захотѣла сидѣть вечеръ въ гостинницѣ и непремѣнно жаждала хоть какихъ нибудь зрѣлищъ.

— И вздумала къ кому приревновать! Къ старымъ вѣдьмамъ. Будто-бы ужъ я не видалъ хорошихъ бабъ на своемъ вѣку, сказалъ онъ.

— А гдѣ ты видѣлъ хорошихъ бабъ? Гдѣ? Ну-ка, скажи мнѣ, съ яростью накинулась супруга на Николая Ивановича. — Гдѣ и когда у тебя были эти бабы?

— Да нигдѣ. Я это такъ къ слову… Мало-ли мы съ тобой по какимъ увеселительнымъ мѣстамъ ѣздили! Полъ Европы объѣздили и вездѣ поющихъ и пляшущихъ бабъ видѣли. Да вотъ хоть-бы взять Муленъ Ружъ въ Парижѣ.

— Нѣтъ, нѣтъ, ты не виляй. Отъ меня не увильнешь. Я не дура какая-нибудь. Ты не про Парижъ мнѣ намекнулъ, а очевидно, про Петербургъ.

Николай Ивановичъ стиснулъ зубы отъ досады на безпричинный гнѣвъ супруги и послѣ нѣкоторой паузы спросилъ:

— Послушай… У тебя не мигрень-ли начинается? Не нервы-ли расходились? Такъ я такъ ужъ и буду держать себя. Наберу въ ротъ воды и буду молчать, потому при мигренѣ тебя въ ступѣ не утолчешь.

— Безстыдникъ! Еще смѣешь хвастаться передъ женой, что у тебя въ Петербургѣ были какія-то особенныя бабы! сказала Глафира Семеновна и умолкла.

Они подошли къ подъѣзду гостинницы. Швейцаръ распахнулъ имъ дверь и съ улыбкой привѣтствовалъ ихъ: