Слишком личное - Наталья Костина

– Пить будешь?

Принципиально не пьющая на работе Камышева тут же согласилась:

– Наливай.

Капитан с явным усилием сковырнул пробку и налил по полстакана жидкости.

– Пей.

– А закусить?

Вопрос поставил было Игоря Анатольевича в тупик, но он нашел выход из положения: из того же сейфа была вынута пачка сигарет. Сигареты были плохой закуской, а курить Маша успешно бросила еще два года назад. Но сейчас она ловко распечатала пачку, подцепила ярко накрашенным ногтем сигарету и, не дожидаясь, пока мужчина проявит галантность, щелкнула лежавшей на столешнице зажигалкой.

– Ну давай. – Опер махнул водку, как воду.

– Давай. – Эксперт Камышева подняла брови, но водку выпила единым духом, а затем глубоко затянулась сигаретой. – А что ж мы не чокнулись-то, Игорь? – спросила она, следя внимательными карими глазами за отрешенным выражением капитанского лица. – Или умер кто? За что пьем? За здравие или за упокой?

– Да какая тебе, Маш, разница… – Лысенко налил еще по сто. – Угощают – пей.

– Ну что ж, если без разницы, то я выпью. Закусывай. – Она двинула по столешнице початую пачку.

Игорь поморщился, но закурил. Выпитое колобродило в организме, не принося никакого облегчения.

– А вот теперь рассказывай, – велела Камышева.

За два года она привыкла и к ранней весне, и к поздней осени, распробовала невиданные фрукты, растущие на этой обманчиво сухой и бесплодной с виду земле. Не успеешь оглянуться, как созревали черешня и абрикосы, затем подходила очередь груш и персиков, истекающих соком так, что при укусе он струился по рукам и подбородку. Спелый виноград утолял голод ничуть не хуже хлеба, а вот инжир она рискнула съесть только на второе лето – уж слишком странный у него был вид, да и само дерево пахло, по ее мнению, прескверно – кошками. Вернее, попробовала инжир она не летом, а только зимой, когда сильный бронхит уложил ее в постель. После той осени, когда она едва не замерзла в своем первом пристанище – коровьем хлеву, застуженные легкие иногда напоминали о себе. В целом же, несмотря на субтильное сложение, она была на удивление вынослива и здорова. Однако коварный северный ветер, не продувавший насквозь разве что только горы, все же заставил ее слечь в постель. Одна из соседок принесла ей опробованное местное средство – тутовые ягоды, распаренные с молоком. Оказалось вкусно, сладко, только семечки, которыми была нашпигована плоть сушеных лепешечек, слишком уж хрустели на зубах.

– Я тебя и варенье научу из него варить, – пообещала соседка. – Вкусное из него варенье, особенно если с орехами. Да и так ничего, мой Васька летом знаешь как его харчит…

И действительно, было очень даже ничего, но все равно Арина брезговала его есть, другое дело – персики, райские плоды, покрытые нежнейшим пухом, или сладкий мускатный виноград, от которого она, от природы не сладкоежка, все же не могла отказаться. Проходя по участку, она то и дело отщипывала ягоды от кистей. Работа ее в этом году почти все время была связана с виноградниками – прополка, рыхление, чеканка, сбор.

Она нисколько не изменилась за эти два года, время текло мимо, не задевая ее. Правильно говорится: кто не живет, тот и не старится. Она не жила с того самого дня, когда узнала, что Леонид предал ее, предпочтя более молодую и, безусловно, более красивую двоюродную сестру. Душа ее захлопнулась, отгородившись от всего, что было связано с миром переживаний. Любовь… Что такое любовь? Любовь была только в книгах, а в жизни были тяжелый труд на земле, ежедневный ритуал ведения домашнего хозяйства да смена времен года.

Она не старилась телом, только, пожалуй, стала немного медлительнее в работе; задумавшись, могла и вовсе остановиться, давая отдых ловким рукам. К морю ее не тянуло, она не бегала на пляж загорать, как иные, дорвавшиеся до тепла переселенцы. На работе Арина всегда старалась спрятать от солнца руки и лицо. Однако и загар не слишком приставал к ее светлой от природы коже, не то что у темноглазой и темноволосой Степаниды из их бригады: та настолько азартно загорала, что к середине лета становилась темно-коричневого, даже с каким-то лиловым оттенком цвета. И не разберешь, русская она или, может, цыганка.

Дом, прилепившийся к стовековому базальту бугристой старой спиной, она обжила со свойственным ей, как кошке, уютом – все у нее было чисто, накрахмалено, свежевымыто, подбелено. Окна блестели, и на шатком столике, купленном по случаю, всегда стоял букетик цветов в банке, обернутой листом яркой бархатной бумаги. В палисаднике у забора – буйство бальзаминов, астр, георгин, бархатцев, которые соседка-украинка называет чернобривцами. Дикий куст шиповника аккуратно подстрижен, и весной он цветет душистыми розовыми цветами, а осенью она, царапая руки, обирает с него ярко-красные плоды – на зимний витаминный чай. И конечно, книги. Бамбуковая этажерка, которой ее премировали за ударную работу, медленно, но верно заполнялась. Книги были ее неизменными собеседниками, товарищами, ее единственными домочадцами. Раз в месяц Арина непременно выбиралась в Судак, чтобы пройтись по магазинам и заглянуть в библиотеку. И зимой она не изменяла своим привычкам, хотя от пронизывающего до костей ветра ее не спасало даже драповое пальто.

Да, эти два года ее многому научили – она начала другими глазами смотреть на собственное одиночество и даже находить в нем хорошие стороны: нет у нее ни семьи, ни детей, зато сама себе хозяйка и упреков ни от кого не слышит. Не говоря уже о том, чтобы муж поднял на нее руку, как на Стешку-цыганку. Та густо загорает не без корысти: на темном теле и синяков не видно. Да все равно, загорай не загорай, а все знают, что ее благоверный не без причины ревнует жену к председателю. Ее, Арину, никто не ревнует. Поселковые мужички все давно разобраны, остались одни непригодные к домашнему употреблению или совсем уж бирюки, как водовоз дядя Архип. Правда, ее одинокий сосед, прибывший сюда на три месяца раньше, что-то уж слишком настойчиво стал в последнее время напрашиваться в гости, намекая на ее холостое состояние. Да она понимала – соседу Николаю Романычу нужна бесплатная прачка и стряпуха в дом, а ей… ей никто не нужен. Принцев, которыми полны все обожаемые ею романы – назовись они хоть комиссарами, хоть герцогами, – в ее жизни нет и быть не может, не имелось и не случится никогда. Потому что чудес не бывает – это она теперь знала точно. А одинокий и холостой сосед… Обожает пить чай с вишневым вареньем, пьет шумно, утробно тянет через край, причмокивает, если попадается вишня, обсасывает ее, а косточку сплевывает обратно в чашку. На войне его контузило, он дергает руками и щекой, когда волнуется, и разговоры у него всегда одни и те же: русская земля – русским людям, а остальных к стенке – татар, греков и особенно ненавидимых им почему-то хохлов. От его участившихся в последнее время визитов она стала уставать и несколько раз уже не открывала, притворяясь спящей после тяжелого трудового дня. Вот и вчера он приходил, долго стоял по ту сторону двери, звякал щеколдой, постукивал костяшками пальцев, покашливал, но она так и не отперла – брезговала его сопением за чаем и ненавистью, сочащейся из этого ушибленного войной человека.