Возвращение - Наталья Головина

«Я… не нужен?» — билось в его мозгу как вопрос; потом все прочнее — как утверждение… Он чувствовал себя тяжело отравленным.

В мае был окончательно закрыт их с Прудоном журнал. С либеральничаньем посредством денежных залогов было также покончено. И Герценом интересовались как соиздателем. Было очевидно, что скоро его вышлют из Франции.

Напоследок забавное.

А впрочем, важное среди прочих целей его приезда в Париж, потому что деньги для него — это независимость и оружие.

…Джемс Ротшильд был человеком в преклонных летах, тучным, но властно и бурно подвижным, с искушеннейшими глазами в тяжелых восточных веках, с наследственным отныне для его потомков баронским титулом, приобретенным, как говорили, за четверть миллиона. Некоронованный император международного банкирского сообщества. Так вот, барон Джемс вступил в противостояние не более, не менее, как с императором Николаем I. (Герцену пришла в голову счастливая мысль столкнуть их.) Закончилось безусловной победой Ротшильда.

Герцен обратился в его банк с денежными документами матери, через его посредство он запросил полной выплаты значащегося в них капитала. Последовал отказ российского министерства финансов: лично Романов наложил запрет по причинам «секретным».

Многое зависело в этой ситуации от личного разговора с Ротшильдом… Герцен попытался задеть в нем единственно живые эмоции честолюбия и амбиции. Он начал так:

— Трудно представить себе, барон, чтобы ваше имя так мало значило в России. Вы оприходовали бумаги — и они ваши, однако Петербург ставит вам препоны в финансовой операции!

Банкир был заметно рассержен и с трудом удерживался от того, чтобы не метаться по огромному кабинету: в его власти устроить международный бойкот русским платежам, и он пошлет свой протест и предупреждение о том в Петербург! Но готов ли клиент платить пять процентов капитала за его вмешательство? Герцен помедлил с ответом, выдерживая момент. (Да если бы десять, даже тридцать процентов — при том, что у него не было другой надежды получить хоть что-то из России, он бы согласился…) Ротшильд смотрел мефистофельским взглядом.

Протест его был отправлен.

Через неделю Ротшильд сказал ему при встрече, что ему случилось играть в вист с посетившим Париж русским сановником Киселевым и тот крайне невыгодно отозвался о Герцене, сказал, что в Петербурге ничего не будет сделано в его пользу. Герцен ответил — и это снова было ва-банк, с равными шансами проиграть и выиграть:

— Сделайте одолжение и передайте ему, что я самого последнего мнения о нем, однако не считаю, что это дает мне право обобрать его детей!

Ротшильд расхохотался. С этого момента он стал догадываться, что перед ним не русский магнат и «князь». В конце концов, барон Джемс был из нации исторически гонимых… Он стал приветлив с Герценом и заранее открыл ему кредит. Еще бы, понимал Александр: тот полюбил в нем «поле сражения наподобие Аустерлица»…

После долгого промедления «тугой на уплату купец первой гильдии Романов» сполна раскошелился по велению финансового императора Ротшильда.

Решилось перед самой высылкой Герцена из Парижа. И стало единственным, что он вспоминал о той поездке без помутняющей душу горечи.

Вновь альпийская дорога. Заночевать пришлось в гостинице на перекрестке итальянской (австрийские кордоны) и швейцарской границ. Завтра Цюрих.

Сменившиеся с поста австрийские караульные сидели за кружками пива в таверне при гостинице и школили своих денщиков-словаков. Делалось это напоказ: для хозяина-итальянца и средних лет, с сединою, приезжего в углу таверны, явного иностранца. Так русские отставные армейцы обращаются с крепостными при чужих: «молчать!» и «скоты!» — припомнил Герцен. Пожилому денщику, подававшему жаркое, опрокинули тарелки на грудь. Нагнуться и подбирать остатки вынужден был хозяин.

Герцен не выдержал. И решил ехать. С трудом ему заменили уставших лошадей. Уж лучше ехать!.. Смотреть на белые протяженные пологи снегов в колючем звездном мигании…

Думалось ему в пути скорбно и болезненно. Он представил себе, что говорит с кем-нибудь из близких, в такую ночь, чтобы не было уж совсем безотрадно, нужно говорить мысленно с кем-то из дорогих людей.

Он говорил с Натали и для нее… (Неожиданно получилось лучше, чем в реальности. Давно уже у них не было такого разговора о самом главном наяву. Были «больны» их отношения.)

Неприкаянно было у него на душе. Выводила из себя торжествующая нелепость и пошлость жизни. Хотя… кто же сказал вам, Герцен, кем обещано, что в мире может стать светло и разумно?! Так вот, довольно умиляться «неуклонному прогрессу» всего наличествующего в природе и в душах… Человек, каким от открылся в реакцию, ужаснул его!

Впрочем, откуда он взял, опять же, что человек другой? Разве не верно, что он видел разумные и светлые начала в весьма немногих людях… да в себе самом — разве не так? Эти редкостные ростки пробиваются сквозь глухой грунт трагическими и странными, нежизнеспособными цветами — чтобы быть растоптанными. Кто сказал, что жизнь нуждается в них и что они даже, может быть, соль ее?..

Итак, он, увы, не может себе представить мир без света, разума и чести, но тот прекрасно обходится без них! Бурно и жадно, словно только какая-то малость сдерживала прежде, он живет сейчас без упомянутых начал. Как и всегда, стремился к тому после боен, а затем — снова к бойням… Человечество таково, и пора бы перестать удивляться этому со времен Адама!

Еще один вопрос с горечью задал он себе: разве иным стало стяжательство, властолюбие, пособничество?! Или, может быть, их стало меньше? Ведь никто не заставлял виденных им людей поступать именно таким образом, — люди вообще в поступках лгут меньше, чем оа словах. Ничто не принуждало их, кроме разве что некоторого давления обстоятельств… Ох уж эта власть обстоятельств! Вопрос вопросов: есть ли в человеке что-то помимо и превыше способности применяться к чему угодно, подчиняться давлению и даже просто привычному ходу вещей?..

Не дан ли ему ответ в Париже, в Женеве, в Москве?

Так к чему тогда он сам?! И еще немногие похожие на него другие — м ы? Виделось в юности, что будущее зависит прежде всего от его собственных сил, что можно многое побороть и превозмочь талантливостью и верой, вложить в других свою душу. И он был прав в том, что у него есть на это силы. Но есть еще мир, который вертится по каким-то своим законам — неизменяемым, чуждым разумному и светлому?

Придя не в первый уже раз в своих размышлениях последних месяцев к такому заключению, он, как человек справедливый, выдавил из себя также довод как бы от лица своих возможных оппонентов. Примерно следующий: вы, Герцен, ждете от сограждан многого такого, чего по справедливости требуете от самого себя в силу того, что воспитали в себе эти качества или же вас воспитали. В то время как прочие по большей части не имели такого развития… Но это возражение не утолило его сейчас.

Подавляла душу ночная дорога между снежных увалов. Давило виденное им слишком вблизи и в яви отсутствие просветляющей силы идей… ведь именно так это называется? Не крах ли тут всего, что есть Герцен?

А впрочем, усталому путнику заполночь не дело слишком погружаться в мрачные мысли. Невеселое к тому же, знал он, ждет его дома…

Постепенно истаивал над перевалом пухлый сугробик луны. Светало.

Глава одиннадцатая

Кружение

Из прошлого герценовской семьи двух-трехлетней отдаленности и недавнего. Оно связано с молодым их приятелем немцем Георгом Гервегом.

Начало его знакомства с Александром относится еще к кромешному 48-му году. Поэт, эмигрант и радикал, Гервег с женой жил в том же доме на углу улицы Мира. Вместе ими был перенесен июнь расстрелов. Это способствовало сближению.

Вначале Георг казался ему довольно чужеродным. Он был нервозен, мнителен и ревнив к оттенкам отношения к себе, почти как обожательница и поклонница, не как друг-мужчина. В нем было много изнеженного, самовлюбленного. Довольно утомителен, иными словами.

Дальше сердце начинает оправдывать подошедшего близко… Механизм этого таков: претендующий на твою приязнь настойчив в продолжении нескольких лет, и постепенно в него было вложено немало твоих душевных сил. Уж тем он дорог. И наконец, свойственная всем нам мысль, что ко мне не может тянуться человек пустой: что за выгода? — слишком мало удобства с герценовским прямым в вопросах «веры» характером. Долго насиловать себя мы, как правило, не можем…

Отсюда следовал вывод о том, что в тяготении к семье и кругу Герцена сказывалось нечто истинное в характере Георга, внушающее надежды. Ведь он слабоволен и — почему-то хотелось сказать о нем — молод (хотя он моложе Герцена только пятью годами и ровесник Натали), и к тому же подвержен не лучшим влияниям, этим можно было объяснить многие его черты.