Она уже мертва - Виктория Платова

– А ты когда-нибудь видел его? Деда?

– Нет.

– Он был моряк, да?

– Он был хороший моряк, – Сережа коротко вздохнул. – Самый настоящий. И, как полагается настоящему моряку, погиб в море.

– Погиб? – папа никогда не посвящал Белку в подробности жизни Большой Семьи. Он исправно поздравляет Парвати с Новым годом и днем рождения, и каждое пятнадцатое число месяца отправляет ей письмо. Цепочка из писем не прерывалась даже тогда, когда они жили в пустыне. До ближайшего населенного пункта с почтовым отделением было не меньше ста пятидесяти километров, и безотказный Байрамгельды отвозил письмо туда, что занимало едва ли не целый день. Иногда его сопровождал папа, и тогда день закупки провианта для экспедиции сдвигался на неделю. Пятнадцатое число было для Белки настоящим праздником: Байрамгельды обязательно привозил ей завернутый в кусок белой холстины нават – топленый сахар, спрессованный в палочки, а иногда и в бесформенные куски размером с кулак. Ничего вкуснее по тем временам Белка не знала, хотя тонкие пластинки навата, отслаиваясь, легко могли порезать язык и нёбо.

Ничего не изменилось и после того, как они вернулись в Ленинград, – разве что из Белкиного рта навсегда исчез вкус навата, а отправка письма стала обыденностью.

Смерть деда – никакая не обыденность. Это выяснилось через минуту, когда Белка задала Сереже вопрос о том, как именно он погиб.

– Был страшный шторм. Не здесь, а под Новороссийском, где дует ветер бора. И во время шторма его смыло за борт волной. Больше его не видели живым. И тело так и не было найдено. Но я думаю… – тут Сережа приложил палец к губам и улыбнулся. – Что это не конец истории…

– Не конец?

– Ты что-нибудь слыхала о кораблях-призраках?

– «Летучий голландец», да?

– Не совсем. «Летучий голландец» – совсем дряхлый. От него за версту разит несчастьем. Ты только представь: обрывки парусов, сломанные мачты, сгнивший такелаж. Ни один капитан не приблизится к такой посудине. Но есть и другие корабли…

Другие, другие – шепчет крошка-аммонит, корабли-корабли – вторит ему раковина-двустворка, другие-корабли – подводят итог ломкие губы теребры. Ракушечник за Белкиной спиной волнуется, волнение передается и Белке: по ее спине бегут мурашки.

– Другие?

– Издали их ни за что не отличишь от обычных. Ни одного порванного троса, ни одного свисающего каната, ржавых потеков на борту тоже нет. Якоря, как и положено якорям, при движении сидят в своих гнездах. А если дашь приветственный гудок, то…

– То? – мурашки перебрались со спины на плечи и скатились вниз – к запястьям, что за историю собрался поведать Белке Сережа?

– Тебе, скорее всего, не ответят. А проследуют мимо, не меняя курса.

– Что же в этом необычного?

– Ничего. Кроме обыкновенной невежливости, несовместимой с морскими законами. Но законы эти – неписаные. Поэтому капитаны и не хватаются за бинокли и подзорные трубы. И не пытаются вызвать такие корабли по рации. Но представь, что кому-то очень любопытному пришло бы в голову это сделать.

– Тебе?

– А тебе разве нет?

– Да! – чего только не сделаешь, чтобы повысить свои акции в глазах Сережи.

– Итак… Ты вызываешь корабль по рации, но в эфире слышен лишь треск. Тогда ты берешь подзорную трубу и изучаешь палубу.

– И… что я там вижу?

– В том-то и дело, что ничего. Ничего и никого на палубе нет. Никого нет в рубке, никого нет на капитанском мостике. В иллюминаторах чернота.

– И… что это значит?

– Что ты столкнулась с кораблем-призраком. Он не признает территориальных вод и свободно перемещается из моря в море, из океана в океан.

– Без всякой цели? – удивилась Белка.

– О нет! Цель у них есть – собрать души всех, кто погиб в море. Души летят к этим кораблям, как мотыльки на свет. И там обретают успокоение. Там они в безопасности.

– Значит, дед тоже мог оказаться на одном из таких кораблей?

– Скорее всего.

– Это… хорошо?

– Конечно. Дед остался в том месте, которое любил больше всего. Это хорошо и справедливо.

Сережа – удивительный, – вот о чем думает Белка. Страшная история неожиданно превратилась в сказку, он напугал ее и тут же успокоил. И не только ее – ракушечник тоже притих. И цикады притихли. Умиротворяющую тишину нарушил лишь знакомый мотоциклетный треск, и то ненадолго. Значит, минут через пять появится Аста. Или через десять – если вздумает целоваться с Егором. В последнее время Белку волнует именно этот аспект отношений между людьми. Тем более что кое-какой опыт есть и у нее: сто лет назад, когда Белка была еще первоклассницей, она тоже целовалась – с соседом по парте Славкой Тарасовым. Наверное, они что-то делали не так, потому что ничего особенно приятного Белка не почувствовала, к тому же подсохшая болячка на Славкиных губах больно царапалась. Эксперимент возобновлялся несколько раз – все с тем же плачевным результатом, и оба охладели к нему одновременно. Теперь Славка изменился в худшую сторону и сидит уже не с Белкой, а со своим приятелем Бакусиком, тупицей и двоечником. Периодически они задирают Белку и подленько смеются, когда она появляется в классе. Сережа справился бы с этими субчиками одной левой, как жаль, что он не живет в Ленинграде!..

– Ладно, мне пора. А ты спи.

– Посиди со мной еще чуточку, Сережа!

– Уже поздно.

Как задержать Сережу? Уж очень не хочется, чтобы он уходил!

– Не слишком-то и поздно. Кое-кто еще даже домой не вернулся.

– Кто же? – особого интереса в голосе Сережи не чувствовалось.

– А вот подожди немножко – сам увидишь!..

Никаких звуков со стороны кипарисовой аллеи слышно не было, калитка не подавала признаков жизни, и Белка забеспокоилась: как бы Аста не стерла себе все губы во время поцелуя. А потом представила русалку-оборотня без губ, а потом – без носа; последними – вуаля! – исчезли глаза. Пустое лицо Асты приобрело матовый оттенок – совсем как у шахматной королевы из Лазаревой коллекции. Или у пешки…

Нет, эти фигурки не принадлежат Лазарю! Его шахматы – маленькие, карманные, они сделаны из пластмассы. А оттенок Астиного пустого лица предполагает совсем другой материал. Благородный и такой старый, что под слоем лака проступают легкие трещины, множество трещин. Линии разлома идут как раз по ним: еще секунда – и лицо разлетится на мелкие кусочки.

Ничего подобного Белка не увидела, она просто заснула. Так и не дождавшись ни скрипа калитки, ни ухода Сережи. Ей не снились кошмары, но в ту ночь она стала обладательницей очень важного знания, нашептанного то ли ракушечником, то ли какими-то иными обитателями шкиперской, до сих пор остававшимися вне поля ее зрения. Знание касалось Сережиного отца – Самого старшего. И сестры его отца – Самой младшей. Впрочем, оно тут же оказалось позабытым, так и не дойдя толком до Белкиного сознания. А те, кто давно и прочно уложил его в голове, молчали как заговоренные. Никаких откровений со стороны Сережи не было, да и Парвати свято хранила тайну Большой Семьи. Лёка – в силу своих ограниченных умственных способностей – тоже не мог ею поделиться. Вот и выходит, что проболтался крошка-аммонит: вытащил из своего свернутого в спираль тельца такую же спиралевидную, туго свернутую (и концов не найдешь!) историю.

Извлеченная на свет, история немедленно распрямилась и принялась извиваться, словно щупальце гигантского осьминога. Любое соприкосновение с ней обдает холодом и заставляет вспомнить о морской пучине, где погиб дед. Утешает лишь то, что он обрел наконец покой: в каюте третьего класса, на одном из милосердных кораблей-призраков.

О деде и обо всех остальных Белка стала думать много позже, когда детская кличка, придуманная Сережей, и все производные от нее отдалились, исчезли в толще времени. Собственно, они были актуальны только там, в доме Парвати, во владениях Повелителя кузнечиков. Там Белка их и оставила – из неосознанного еще инстинкта самосохранения. Ведь то страшное лето случилось именно с Белкой, Бельчонком, Бельчем, а девочка по имени Полина тут совершенно ни при чем.

Она не видела того, что видела Белка.

Она не подвергалась мучительным допросам, каким подвергалась Белка.

Ее не ненавидели так, как ненавидели Белку. И не обвиняли в чудовищной лжи.

Девочка по имени Полина стирала из памяти всех, кто разделил с ней то лето, – одного за другим. Благо, большинство из них были младшими детьми, ничем особенно ей не запомнившимися: эти исчезли сразу, мелькнули и исчезли – как пейзаж за окном скорого поезда. Труднее было со старшими – сильными и выносливыми, с крепкими руками и ногами: они еще долго бежали по перрону, вслед за составом Полининой памяти, стучали в окна, пытались взобраться на подножку. Если кому-нибудь из них удастся сделать это и дернуть стоп-кран, – кошмар не кончится никогда.

Им не удалось.

А Полине не удалось забыть Сережу.