Кристалл в прозрачной оправе. Рассказы о воде и камнях - Василий Авченко

– Касситерит!

Он заговорил о боре, и я медленно, но внятно сказал – едва ли не по складам, как человек, к которому вернулся дар речи или напрочь забытый иностранный язык:

– Датолит!

Старожил приятно удивлялся. Я тоже удивлялся – тому, что я всё это прекрасно помню. Что на язык мой спустились магические, не всем известные или даже не всем разрешённые слова. Что расплавы и растворы, бродившие годами, вдруг перешли к кристаллизации.

Воспоминание о камне

Сердце на скалах, рыбы на соснах…

Вещи мне безразличны. У меня нет ни планшета, ни даже костюма. Я могу восхищаться машинами или оружием, но это не потребительское, а эстетическое восхищение: машины красивы, оружие красиво. Эту красоту создаёт заложенная в них функциональность: двигаться быстро, убивать эффективно.

Но камни – это особое. Они действуют на меня так, как не действует ничто. С камнями у меня давние интимные отношения. На всё окружавшее меня я смотрел сквозь магические кристаллы счастливого советского геологического детства. Через камни развивалось моё эстетическое чувство – ещё когда я был совершенно равнодушен к живописи или красотам природы, включая даже море. Словосочетание «драгоценные камни» меня всегда раздражало: это определение указывает на стоимость, тогда как камни просто красивы, и первично именно это, а не то, какую цену им установили люди. Красивы не только gems – «драгоценные», какие-нибудь «элитные» сапфиры с изумрудами, но и все остальные – рудные, нерудные, вплоть до глины или песка, не говоря уже о сдержанной имперской красоты граните или об испещрённом вулканическими оспинами базальте, хранящем на себе шрамы тяжёлого, раскалённо-жидкого прошлого.

Поэт от минералогии академик Ферсман предпочитал «драгоценным» слово «самоцветы» – «камни, самый цвет которых определяет их ценность».

При виде красивых камней или даже упоминании их названий (камни бы очень смеялись, если бы узнали, как их называют; до человека они прекрасно существовали без названий – и после человека продолжат существовать в этой анонимности высшего порядка) я чувствую возбуждение сродни сексуальному. Иногда мне кажется, что красивые камни нельзя показывать в больших количествах, потому что человек не приспособлен к восприятию таких объёмов обнажённой, откровенной красоты. Можно получить эстетическое отравление или даже удар.

Став взрослым, я сохранил чувства к камням и при случае всегда к ним заглядывал – то в Москве, где есть геологический музей имени Вернадского[15], то в Вашингтоне, где имеется свой грандиозный музей камня, входящий в Смитсоновский институт. Там собрано, кажется, всё – от уральских малахитов Бажова до клондайкских самородков Джека Лондона.

Экспедиция: вертолётная заброска

Время собирать камни началось для меня гораздо раньше, чем я успел хоть какие-то камни разбросать. Роман с камнями завязался ещё до того, как я стал себя помнить, и не пройдёт до конца моей жизни. Сейчас он, правда, не горит ярко, а скромно, но уверенно тлеет. Но я всё время думаю о камнях. Камни не обижаются на то, что я не всегда могу быть с ними. Камень вообще существо очень скромное – куда скромнее человека, хотя оснований для гордости у камней не меньше. Но они ещё и мудрее человека, они знают бессмысленность гордости.

Моё детство прошло среди камней, химикатов, рыб и пассажиров автобуса № 23, который курсировал между Центром и нашей кировско-енисейской окраиной Владивостока. По дороге на нашу дачу под Кипарисово я выискивал в дорожном гравии жёлтые, оранжевые, красные опалы, среди которых попадались экземпляры почти ювелирного качества (я доверху набил ими несколько железных дальморепродуктовских банок из-под селёдки). На Суйфуне, куда мы с отцом ездили ловить рыбу, находил в обрывистых берегах окаменелые веточки древних деревьев. Прямо возле нашего дома на Кирова была сложенная песчаником скала. Она есть и сейчас, только изрядно обгрызена новостройками – поверх скалы, убрав «частный сектор», выстроили целый куст розово-жёлтых многоэтажек. На этой скале я обнаружил аммониты – окаменелые барельефы древних закрученных спиралью морских улиток. Они свидетельствовали: когда-то на этом высоком берегу плескалось море. На его дне умирали ракушки, поверх них из донных отложений за долгие тысячелетия образовывались новые и новые слои камня, которые я теперь по-хирургически безжалостно отколупывал острым клювом геологического молотка. По моей наводке на нашу триасовую осадочную скалу прибыл настоящий палеонтолог – Юрий Дмитриевич Захаров, который потом упомянул мои находки в одной из своих работ, чем я страшно гордился. Я и сейчас считаю те наукообразные строки настоящей литературой – непридуманной, жизненной, волнующей.

Сейчас, когда иду в гости к родителям, я всматриваюсь в серо-зеленоватый песчаник этой скалы, но аммонитов не вижу. Они кончились вместе с моим детством, в котором остались брезентовые куртки-энцефалитки с логотипом «Мингео СССР» на рукаве (шеврон горного спецназа, знак принадлежности к тайному ордену геологов), книжки-«пикетажки» (нигде больше не встречал этого слова, пока не наткнулся на «пикетажные тетради для съёмок» у Арсеньева), сложенные особым образом бумажные пакетики, в которые ссыпали шлихи (их было так увлекательно разглядывать в микроскоп-бинокуляр: невзрачные песчинки оборачивались сверкающими, невозможными кристаллами), и полотняные мешочки для «образцов» – именно образцов, не «камней». Сказать «камней» в данном случае – верх дилетантства.

В конце восьмидесятых геологи взяли меня в Дальнегорск. Бывший Тетюхе, получивший своё усреднённо-безликое имя на антикитайской волне, – наш дальневосточный Урал. Его ещё до революции начали разрабатывать легендарные дальневосточные промышленники – обрусевшие швейцарцы Бринеры. В 1920 году в этой семье родился Юлий Борисович Бринер – будущий голливудский оскароносец, бритоголовый Юл Бриннер, герой «Великолепной семёрки». Дед артиста Юлий (Жюль) Бринер (фамилия тогда писалась с одной «н») и заложил первые дальнегорские предприятия. Нынешние заводы «Дальполиметалл» и «Бор» занимаются, как можно догадаться, добычей бора, свинца (из которого было отлито столько пуль Великой Отечественной – этакий круговорот свинца в природе) и цинка. Это циничный металл – как и свинец – вызывает военные ассоциации: от «цинков» с патронами до цинковых же гробов, но можно вспомнить и мирные оцинкованные ванны и вёдра.

После заката СССР Дальнегорск стал депрессивным «моногородом», жители которого в массовом порядке отказывались от центрального отопления, обрезая в квартирах трубы. «Далласом», в котором накануне выборов расстреливали из автоматов кандидатов в мэры. Аномальной точкой, где в 1986 году на «высоте 611» потерпел крушение молибденовый космический корабль инопланетян. (Человек, имевший прямое отношение к созданию приморской уфологической газеты «Высота 611», рассказал мне, что на самом деле там упал американский разведчик-беспилотник, но версия с инопланетянами мне нравится больше.) Для меня, впрочем, Дальнегорск навсегда остался городом камней.

Первыми рудокопами Сихотэ-Алиня были даже не Бринеры. Знаменитый археолог академик Алексей Окладников писал об открытии под Уссурийском древнейшей из обнаруженных на Дальнем Востоке культур – «осиновской» с её характерными каменными орудиями. Это переходная пора от палеолита к неолиту – 15–20 тысяч лет назад. Неизвестные мастера, выкалывавшие, вырубавшие из камня свои изделия, – куда дальше и от Бринеров, и даже от чжурчжэней, чем те же чжурчжэни – от нас сегодняшних.

Бохай, Золотая империя, Маньчжурия, Россия – цивилизации здесь сменяют друг друга, как геологические эпохи, только куда быстрее, как при ускоренной перемотке. Не исключено, что мы наблюдаем начало конца европейской цивилизации Приморья. Приморье, как непостоянная женщина, ни с кем не живёт подолгу.

До Дальнегорска от Владивостока – пять сотен километров. Нужно ехать сначала по «федералке» – дороге на Хабаровск, затем свернуть с неё и махнуть через тайгу и перевалы Сихотэ-Алиня, пробираясь партизанскими и тигровыми тропами к побережью Японского моря. Зажатый между сопками городок кажется друзой пятиэтажных прямоугольных кристаллов.

Дальнегорские минералы – не «индустрия моногорода», а настоящая сказка. Мы ходили там в пещеры, жили в палатках у речки Горбуши, пропадали на отвалах горных выработок – в этих кучах чего только не попадалось: и меднорудный золотистый халькопирит, и свинцового вида (тот случай, когда внешность соответствует сущности, а не маскирует её) галенит, и чёрный, как уголь, сфалерит, из которого берут цинк, и бесполезный, но красивый геденбергит – сростки зелёных ёлочных иголочек, – и прозрачные призмочки данбурита.