Степные Волки (СИ) - Василий Сахаров

В город вышли уже в полной темноте, окраина есть окраина, фонарей здесь нет. И только возле какой–нибудь харчевни для небогатого народа стоит факел или металлическая жаровня, в которой рдеют угли. Вроде бы спокойно и одновременно с этим что–то было не так. Даже те места скопления горожан, которые и в самые лютые морозы собирали вокруг себя людей, были пусты. А где–то дальше, в престижном Белом Городе, что–то горело. Однако такое и раньше случалось. Так что можно не обращать внимания. Вот только одна мелкая странность накладывалась на другую и беспокойство усиливалось. А неподалеку от площади Умельцев наткнулись на двоих стражников, лежащих в лужах собственной крови, и это было уже по–настоящему серьезно.

— Гляди, парни, — Курбат указал на одного стражника. — Вроде живой еще.

Действительно, недобитый стражник пытался двигаться. Я перевернул его с живота на спину, и стало понятно — не жилец. Все кишки наружу, посечены сильно, и вонь. С такими ранениями можно какое–то время промучиться, но выжить нет, и стражник будет умирать в муках.

— Что происходит? — я наклонился к стражнику, седоусому справному дядьке. — Кто вас так?

— Наем–ни–ки, часа два назад, — выдохнул он. — Дво–ря–не, падлы, мятеж подняли. За–аа–мок штурмуют. Помогите, больно мне, горю весь.

— Куда наемники двинулись?

— В ппри–ют сиротский, что на Кра–сильщи–ков. Де–тей хотят уу–бить.

— Зачем им дети? — от таких известий в сердце, словно иглу вогнали.

— Н-не знаю, глу–по… Помогите мне…

Я вытащил нож, подарок пирата. Мгновение помешкал, примериваясь, а потом ударил старого стражника в висок, где кость самая тонкая, и он, только раз резко дернув ногами, мгновенно умер. Не надо ему страдать. Пусть человек легко уходит, если его здесь уже не удержать.

— Слышали? — спросил я друзей, вытирая нож о форменную куртку стражника.

— Да, — ответил Звенислав.

— Да, — эхом отозвался Курбат.

— Сейчас бегом к приюту. В ближнем проулке, через который обычно уходили, останавливаемся и осматриваемся. Побежали!

Мы бежали по темным улицам и закоулкам так, как никогда до этого. Ведь где–то впереди неизвестные наемники, по неизвестной нам причине, хотят убить тех, кого мы знали всю нашу жизнь. Выбора у нас не было, хоть как–то, но мы обязаны помочь тем, кто остался в приюте. И, сплевывая застывшую слюну, мы остановились только в ближайшем к сиротскому интернату узком переулке.

Выглянули из своего укрытия. Тишина и вокруг никого. Приготовили арбалеты, и подошли ближе. Ни шума, ни гама, и только вдали тоскливый собачий вой. Конечно, время уже ночное. Но до отбоя время еще есть, хоть кто–то, а должен по двору ходить.

Мы сунулись к забору, где доски подгнившие, и хотели их подорвать. Однако нет, не получилось. Видимо после нашего побега воспитатели устроили ремонт ограды. Пришлось обходить территорию вдоль забора и к воротам выходить.

Ворот не было, разбитые створки валялись на земле. И когда мы вошли во двор, то застыли в ступоре, когда увидели, что находилось внутри.

В свете трех прогоравших факелов и одной масляной лампады, подвешенной над домиком воспитателей, было ясно видно, что живых не осталось. Только груда тел — все кого мы знали, помнили и любили, лежали вповалку в одной огромной неровной куче.

Сколько мы стояли, не помню. Может быть, час, два или три, а может быть всего пять минут и все это время я мысленно обращался к небожителям:

«Боги скажите, за что такая несправедливость? Почему те, кто не сделал никому и ничего плохого, погибли? Они ведь и не видели в этой жизни ничего, не успели просто. А тут раз, нож в тело и сироты вычеркнуты из книги живых».

Первым в себя пришел Курбат. Медленно, еле переставляя ноги, он подошел к куче тел и начал ее ворошить. Скорее всего, искал выживших.

Не знаю почему, мы подошли к нему и стали помогать растаскивать тела, которых было много. Факела прогорели, а лампа света почти не давала. Однако мы не прекращали свой труд, в каком–то исступлении переворачивая и откатывая в сторону окровавленные окоченевшие тела.

Мертвецы лежали без разбору, сироты и воспитатели — смерть всех уравняла. Порой, по смутному отблеску, изредка выглядывающей из–за туч луны, можно было кого–то опознать. Вот Года, только у него такие резкие черты лица. А рядом Бранисава, у нее самая длинная коса в приюте. А под ней самая красивая из всех девчонок нашего приюта, Сияна.

«Простите, нас не было рядом, когда вас пришли убивать, — подумал я. — Мы не смогли, словно былинные герои прискакать на белых конях и спасти вас. Простите».

Я вытащил Углешу, он самый маленький, кажется, ему свернули шею, походя, словно надоедливому зверьку. Под ним Данута, худышка, ей вспороли живот. А рядом с пробитым черепом Малогост, песенник.

«Мы отомстим за вас, чего бы это нам ни стоило. И тот, кто приказал вас убить и сами убийцы, умрут жестоко. Очень жестоко. И семьи их, и дети, и отцы, и матери. Всем смерть!»

— Есть! — вскрикнул Курбат. — Есть живой!

— Кто!? — Звенислав и я одновременно бросились к горбуну.

— Лука, воспитатель, — Курбат понял, что выживший не из наших, и сник.

Луку вытащили на свет, под самое крыльцо воспитательского барака. Но бесполезно, воспитатель еле дышал, и в сознание не приходил. Если он что и расскажет, то не в ближайшие дни, да и то, если выживет.

— Тянем его в домик, — скомандовал я и, с трудом взвалив массивное тело Луки, мы затянули его внутрь и положили на кровать. После чего наскоро и грубо перебинтовали его кусками холстины, оторванной от покрывала, да так и оставили.

Вслед за нами, с горящим факелом в руках, вошел Курбат и с надрывом сказал:

— По всему двору следы боя и мертвые наемники валяются, воспитатели дрались. Они за наших дрались, понимаете?

— Успокойся! — прикрикнул я. — Думаешь, нам не тошно? Надо осмотреться и определиться, кто это был и почему так произошло. Найти их надо, Курбат. Найти и отомстить.

— Пошли, — буркнул он, и направился во двор.

Из кладовки мы взяли свежие факела, подпалили их и разбрелись по территории. Стали обходить двор и помещения, пытаясь разобраться, что же здесь произошло. И кое–что смогли понять.

Воспитатели, действительно, дрались, мы насчитали двенадцать мертвых наемников. Причем трое были добиты своими подельниками, следы от мечей точно такие же, как и на телах сирот.

Сплошные вопросы и ни одного ответа. Кто эти наемники? Почему приют? Кем на самом деле были наши воспитатели? Почему тела убитых сброшены в кучу, как будто их пересчитывали? Что происходит в Штангорде? Где городская стража?

— Идите сюда! — раздался крик Звенислава.

Подбежали к нему, но ничего не увидели.

— Что? — спросил его Курбат.

— Смотрите, свежий след в грязи видите? — Звенислав указал на застывший комок земли под ногами.

Присмотревшись, я заметил четкий отпечаток изящного каблучка. Что–то знакомое, но вспомнить сразу не смог.

— Сапожок мадам Эры, — заявил Звенислав. — Точно говорю. У меня такой же отпечаток пониже поясницы полгода висел, никак не заживал. Сапожки из Норгенгорда, по заказу. Во всем Штангорде таких три пары, мадам Эра сама говорила.

— Убью, тварь! — выдохнул Курбат.

— Не сразу — одернул я горбуна. — Сначала все узнаем, а потом расправу учиним.

Мы покинули приют. На прощание остановились в разбитых воротах и оглянулись, а затем, повинуясь какому–то общему неосознанному порыву, поклонились в пояс. Что это такое с нами было, разбираться недосуг. Наверное, таким образом мы простились с нашим прошлым, с нашими мальчишками и девчонками, с нашей семьей и с детством. Да и с воспитателями, которые до последнего боролись не только за свою жизнь, но и за чужих детей. Они погибли, не устояли, но умерли, как подобает настоящим людям.

По пути к дому мадам Эры, никто не проронил ни слова. И только раз, оглянувшись в сторону Белого Города, Звенислав заметил:

— Пожаров больше стало.

Мы с Курбатом промолчали, ибо в этот момент все слова казались лишними. Все пустое и меркнет рядом со смертью. Есть порядок вещей, при котором люди рождаются и, прожив жизнь, умирают в свой черед — все смертны. Но когда смерть приходит неожиданно, по чьей–то злой воле, в ответ она порождает в душе бурю, перед которой все остальное малозаметно и незначительно.

Когда мы подошли к дому мадам Эры, то поняли, что снова опоздали. Собаки, злые волкодавы, молчали, а фонарь над домом не горел. И только холодный сырой ветер от моря шатал распахнутую настежь широкую калитку. Однако расслабляться нельзя и, выставив перед собой арбалеты, мы вошли внутрь. А потом где–то в глубине немаленького дома мадам что–то грохнуло, упав на пол. И несколько грубых мужских голосов, на каком–то странном, но очень знакомом наречении, о чем–то заспорили. Потом разберемся, кто это такие. Нужно действовать, и я шепнул друзьям: