Мятежники - Юлия Глезарова

– Как? Зачем – ножом? – растерянно переспросил он.

Сергей почувствовал, как перехватило горло, а к глазам подступили слезы – первые за десять лет.

– Ну, а чем же… еще? – с усилием проговорил он. Глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться, отогнать воспоминания.

Мишель поспешно разгреб угли, потыкал щепкой в почерневшую картошку, вытащил одну, очистил, протянул Сергею.

Откупорили вино. Стаканы Мишель захватить не догадался: пришлось пить из горлышка, передавая бутылку друг другу. Солнце уже клонилось к закату, тени от сосен протянулись до воды, потом легли на реку, как призрачные весла – казалось, что остров вот-вот сдвинется с места и поплывет вниз по реке, к морю.

Было очень тихо, только плеск воды, легкий ветер, шорох сосен, дымок над затухающим костром.

– Спой, Сережа… – умоляюще произнес Мишель.

– Здесь? Сейчас?

– Ну и что такого? Знаешь, как над водой голос летит? Тебя на том берегу услышат, но не увидит никто, – Мишель улыбнулся, – подумают: ангел поет…

Сергей рассмеялся.

– Ну, коли ты просишь… Только для тебя, милый…

Он встал, выпрямился, вздохнул полной грудью – и начал, тихо, почти умоляюще:

– Lacrimosa dies illa…

Сергей исполнял сию вещь Моцарта очень редко, она была не для домашних концертов, но неподдельный восторг охватывал его каждый раз, когда он слушал или пел ее. Сия музыка запечатлелась в его памяти с первого раза и с тех пор жила в нем, утешала и мучила столь сильно, что он упросил Матвея переложить сию вещь под его голос, хотя Гений сочинил свой «Реквием» для хора и оркестра. Ныне Сергей дерзнул петь один – для единственного слушателя, на острове, посреди реки.

Постепенно повышая голос, он просил у Господа прощения: за свои собственные грехи, прошлые и будущие, за грехи Мишеля, всего несчастного, страждущего человечества. Прощение же означало покой и на этом свете, и на том… Мольба его возносилась к небесам, отзывалась эхом. Казалось, что к мольбе сей присоединяются лес, река, само небо.

Голос звучал прекрасно – пожалуй, намного лучше, чем в душных гостиных… Мишель слушал его, прижав руки ко рту, на его глазах показались слезы.

– Dona eis requiem… Am-en… – нежно и почти беспечально закончил Сергей.

– Как хорошо, Сережа… Я в жизни… ничего лучшего не слышал, клянусь… ты меня до слез довел… сие немыслимо, невозможно…

– Ну, на слезы ты горазд, я уже понял это…

Мишель не заметил иронии в голосе друга.

– Невозможно, чтобы пропало сие… Один раз прозвучало – и исчезло без следа… Я вынести сей мысли не могу – от того и плачу! – с внезапной злостью воскликнул Мишель, подошел к берегу и вошел в реку прямо в сапогах.

– Что ты делаешь?

– Погоди…

Мишель окунул голову в воду, словно желая смыть с себя наваждение, остыть. Фыркнул, распрямился, вышел на берег, подошел к Сергею, положил руки ему на плечи – и тут же одернул их.

– Сними сюртук, Сережа… Не могу я… Эполеты твои… господин подполковник…

Сергей стащил с плеч сюртук, бросил на траву. Расстегнул ворот рубахи, развязал галстух.

– Не подполковник… – проговорил он, с удовольствием подставляя шею и грудь свежему речному ветру. – Человек просто, как все…

В глазах Мишеля он прочитал восторг и ярость. По лицу его, скрывая слезы, стекали тонкие струйки воды.

– Ну, полно, полно тебе – не плачь, – пробормотал Сергей.

– А то больше никогда тебе петь не буду…

– Сережа, милый, давай здесь заночуем? Поздно уже плыть, завтра на рассвете вернемся, не хватится нас никто…

– Завтра с утра надобно к Тизенгаузену явиться…

– К черту Тизегаузена! Я так хочу! Сие моя воля… Еще спой! Прошу тебя…

Солнце уже коснулось речной глади. Тени сосен медленно двинулись, словно остров и вправду плыл вниз по реке, мимо Ржищева и иных мест, местечек, деревень, городов и причалов – до огромной воды, к бескрайней свободе и немыслимому счастью.

На рассвете, оцепеневшие от утреннего холода, они вернулись в Ржищев.

3

Осень миновалась. К Рождеству Мишель перебрался к Сергею на квартиру, ибо ровно за неделю до праздника Иван спалил флигель. Сергей с Мишелем примчались на пожарище в тот момент, когда стало ясно, что все небогатое имущество прапорщика сгорело дотла. Иван успел вытащить только подушку и потертый портфель с бумагами – после случая с тетрадкой он понял, что барин неизвестно почему ценит исписанную бумагу больше чистой.

Прапорщик дал Ивану подзатыльник:

– У, Ванька! Смотри у меня – высеку! Дурак, сколько раз тебе говорил – днем огня не зажигать! Говорил?

– Говорили-с…

– Так что ж ты, дурак, днем свечки жег?! Кто тебе позволил?!

– Никто-с… простите, ваше благородие, батюшка барин… виноват-с… грех вышел-с… хотел оченно сильно-с…

– У, дурак, оглобля! Высеку, Ванька!

– Воля ваша…

Мишель опять махнул рукой, обернулся к Сергею, произнес уныло:

– Бесполезно. Он с детства дурак – поэтому его папенька мне в камердинеры и назначил. Шутить изволил – два дурака пара… Странный он иногда такой бывает… Ну что тебе? – зарычал он на перепачканного сажей Ивана.

– Простите, батюшка барин, ваше благородие, Михалпалыч…

– Ванька протянул ему портфель.

Увидев портфель, Мишель тотчас смягчился.

Иван поселился в кухне, Никита начал командовать им. По утрам Иван гремел ведрами, уходя за водой. Он долго одевался перед тем, как выйти на холод, вздыхал, кашлял, тянул про себя какую-то унылую мелодию.

Сергей и Мишель засыпали и просыпались в одно и то же время. Одновременно им хотелось есть, пить, играть на фортепьяно, читать, разговаривать. И даже не ходить на службу им тоже хотелось одновременно. Их желания, мечты, самые потаенные мысли совпадали до точки, до последней черты. Сие было очевидно – но они не переставали удивляться необычным совпадениям.

Их дружба казалась странной. Первой в Ржищеве об этом заговорила Дусинька. Она заметила, что подполковник начал сторонится ее общества, явно предпочитая господина прапорщика. Но ржищевские дамы Дусиньку не любили, подполковнику же симпатизировали. Их приговор был единодушен – Сергей Иванович отменно воспитан. Что же касалось прапорщика, то его не любил никто. Прапорщик был ленив, дерзок, неопрятен. Столичный лоск в нем отсутствовал, слуга его был дурак опасный – флигель спалил! Словом, дамы решили, что Сергей Иванович опекает молодого человека из человеколюбия – оставленный без присмотра прапорщик со своим слугою того и гляди мог сжечь полгорода. Отчасти дамы были правы, но лишь отчасти…

Пожалуй, впервые в жизни Сергей ощущал родство с чужим по крови человеком. Мишель не приходился ему ни братом, ни кузеном – но понимал его без слов, как Матвей, разделял его вкусы, просыпался в одну минуту с ним, начинал зевать, когда Сергея клонило в сон, даже голод и жажду они испытывали одновременно, как близнецы, вышедшие из одной утробы. Жить рядом с таким человеком было на удивление удобно, приятно и радостно. Мишель бывал иногда смешон, но он никогда не обижался на насмешки Сергея, наоборот – сам первый смеялся над его остротами, запоминал их, повторял, вводя в их обиход… Сергей, привыкший к тому, что старший брат остроумнее и ловчее его в разговоре, почувствовал себя более уверенным. Беседуя с Мишелем, он заново учился говорить по-русски… Мишель вырос в деревне, на руках у дворни, выучил французский после русского, потому и знал множество слов, словечек и выражений неизвестных Сергею. Припомнив историю с «уездным языком», Сергей однажды попросил у Мишеля прощения за злую шутку. Мишель вздернул брови и начал уверять, что не помнит ничего подобного…

– Ты надо мной пошутил?! Да еще зло? Сережа, помилуй, да ты злую шутку придумать не способен…

– Придумал – не я…

– Помню, как в полку надо мной из-за «уездного языка» смеялись, помню, как обидно было… но тебя среди шутников не вижу… Быть такого не могло.

– Но, я тот случай помню прекрасно… Еще и Матвей мне упрек сделал, что я над тобой смеюсь…

Мишель задумчиво взъерошил густые светло-рыжие пряди на затылке, показывая, что он пытается вспомнить «тот случай».

– Запамятовал! – почти с отчаянием воскликнул он, – совсем ничего в голове нет! Я тебе верю, верю, и прощаю, если ты из-за своего доброго сердца себя виноватым чувствуешь, но… не помню я ничего! Врать тебе не стал бы, сам знаешь…

– Ну как же так?…

Сергей был обескуражен: из-за забывчивости Мишеля его раскаяние оказалось неуместным и повисло в воздухе, как сгусток утреннего тумана. Он искренне полагал, что Мишель с тех давних пор затаил на него обиду, но оказалось, что никакой обиды не было вовсе. Туман надо было рассеять…

– Вспомни, Миша, – тихо и вкрадчиво начал Сергей, – это в казармах было, внизу, около лестницы, перед входом… Помнишь то место?

– Помню отлично, – послушно откликнулся Мишель.

– Вечером… За окном уже стемнело… Фонари зажгли… Я у окна стоял: ждал брата… Ты сверху спускался… У тебя еще книга какая-то в руках была, ты ее пальцем заложил…