Любовь и фантазия - Ассия Джебар

Девушка вдруг заметила, что ей очень не хватает отца. Хотя, если бы свадьбу праздновали в соответствии с принятыми обычаями, на нее собралось бы многочисленное, но исключительно женское общество.

Однако, согласно той же традиции, в ту минуту, когда женщины свадебного кортежа должны увести невесту, отец, обняв дочь и укрыв ее своим бурнусом, переступает порог вместе с ней. Мать в это мгновение льет неутешные слезы, громко изливая свое горе, словно оплакивает усопшего. В этой суматохе, усугубляемой криками музыкантов и воплями соседок, мать сетует на то, что лишается поддержки в грядущей старости. Хотя в то же время в сердце ее оживают воспоминания о собственных надеждах и мечтах…

Но моя мать очутилась в зимнем Париже, и ей было не до слез. Впрочем, даже если бы свадьба праздновалась там, в доме с множеством террас, принадлежавшем умершей бабушке, и ласковый андалузский тенор вторил бы нежным трелям трехструнной скрипки, рыдающей всю ночь напролет — ведь это волнующая ночь прощания с девичеством, — мой отец все равно не стал бы брать бурнуса, сотканного из чистой шерсти женщинами нашего племени, и обнимать меня, чтобы вместе со мной переступить порог родного дома. Он стремился быть вполне «современным» и ни за что не поступился бы своими принципами в угоду старинным обычаям, хотя и нынешней моды не одобрял. И сколько бы старухи ни убеждали его, пытаясь настоять на своем и внушить ему, что он обязан умилостивить Всевышнего, он все равно бы… Впрочем, к чему эти пустые разговоры, неизвестно еще, захотел бы отец вообще встретиться с женихом, которому все эти годы тайного сватовства вплоть до официальной помолвки казалось, будто он похищает у него старшую дочь?

Ясно было одно: свадебное торжество проходило без доброго согласия моего отца, и не только потому, что он отказывался следовать обычаям, установленным предками. Как ясно было и другое: оба мужчины не смогли бы взглянуть друг другу в глаза из-за всей этой двусмысленности, ни один из них не желал уступать другому, а возможно даже, оба уже ненавидели друг друга, не отдавая пока себе в этом отчета.

Так в Париже, куда доносились отголоски непокорства, проникавшие даже в это временное брачное пристанище, я предавалась воспоминаниям об отце, решив непременно отправить ему телеграмму с торжественными уверениями в своей любви. Я забыла точные слова своего послания, но это было что-то вроде: «В этот знаменательный день я думаю прежде всего о тебе. И я люблю тебя».

Быть может, мне следовало объявить ему во всеуслышание «я-люблю-тебя» на французском языке, объявить открыто и без всякой видимой необходимости, прежде чем отважиться провозгласить это во тьме — только вот на каком языке? в часы, предшествующие свершению брака?

Да, это свадебное торжество непрестанно лишалось чего-то: не было ни пронзительного женского клича — традиционного «ю-ю», — ни гомона толпы закутанных в покрывала женщин, ни дразнящего запаха всевозможных яств всей этой нарочитой суматохи, которая поддерживалась, дабы дать возможность невесте, такой одинокой средь всеобщего возбуждения, проникнуться печалью грядущей жизни…

Для меня брак означал прежде всего отъезд: границы, которые предстояло пересекать второпях, конспиративные встречи, которые заново надо было устанавливать в другой стране. Приезд моей матери и младшей сестренки пробудил в моей душе воспоминания о прошлом. Эти женщины стали для меня воплощением чего-то очень значительного, что подразумевалось само собой, и, когда мы умолкали все трое, никто из нас ни на минуту не забывал о мальчике, томившемся за стенами непрерывно менявшихся тюрем, о моем брате.

И вот наконец я с бесконечной осторожностью подхожу к тому крику, который знаменует собой прощание с девичеством, не преминув вспомнить в ряду прочих символов о крае моего детства. Даже по прошествии двадцати с лишним лет крик этот звучит во мне, словно это случилось вчера, и нет в нем ни боли, ни восторга… Голос какой-то бесплотный, а глаза глядят в летящую пустоту и не торопятся понять…

Крик без всякой фантазии и конного празднества, который мог бы прозвучать на любой свадьбе, даже при отсутствии лошадей в красочных попонах и разодетых всадников. Крик очищающий, крик облегчения, крик, устремленный навстречу свободе. Внезапно оборвавшийся, долгий, нескончаемый, первый крик тела, в которое вдохнули жизнь.

Юноша всегда помнил: как только он переступит порог комнаты святилища вечной любви, его сразу охватит священный трепет и, прежде чем подойти к неподвижно застывшей девушке, он должен совершить положенные молитвы…

Самозабвенно распростершись на полу, с сердцем, исполненным неизбывной любви к Аллаху и его пророку, а также к местному святому, хранителю всего края или племени, мужчина, любой мужчина, следуя священному завету, обязан смиренно помолиться и только после этого имеет право приблизиться к ложу, которое обагрится кровью.

В глазах девушки затаилась улыбка. Как преобразить эту кровь в проблеск надежды, не дав ей осквернить юные тела? Минута мистического сближения. И вот во время этого свадебного торжества в Париже, охваченный тоской по родной земле, жених, войдя в комнату, где стоит новая кровать и прямо на полу лампа, отбрасывающая красноватый свет, сразу направляется к той, что ожидает его, он смотрит на нее и обо всем забывает.

И только спустя несколько часов, лежа рядом с той, что все еще дрожит от волнения, он вдруг вспоминает о неисполненном обряде. Пускай он никогда не молился прежде, но, вступая в брак, он непременно решил это сделать. И теперь его терзает горестное предчувствие.

Наш союз не получит благословения, шепчет он.

Супруга смеется над этой суеверной печалью и пробует успокоить его. Она верит в их любовь и рисует ему радужное будущее. Он обещал, что посвящение ее в таинства любви займет столько ночей, сколько потребуется. И вот в первое же мгновение этой первой ночи он поторопился лишить ее девственности.

И крик этот, крик боли, исполнен тайного изумления. Он набирает силу. Взмывая ввысь, стенание это свидетельствует не только о ране, оставленной копьем, оно выражает внутренний протест.

Удастся ли мне еще хоть раз взлететь на гребень этой волны? Вновь воскресить трепет невольного протеста? Преодолевая собственное сопротивление, тело изливает свой пыл, отдаваясь неудержимо влекущему его бурлящему потоку. Душа воспламеняется, сгорая мгновенно, но какое это имеет значение?

И еще мне хочется рассказать о своей победе над стремлением к тихой ласке, утонувшим в поднявшемся шквале волн. О победе над стыдливостью, над привычной сдержанностью. Краснея, я решилась все-таки сказать сестре с мамой, утешая себя тем, что их нежность ко мне поможет им понять:

— Пожалуйста, оставьте меня в доме одну на эту ночь!.. «Он» отвезет вас переночевать в гостиницу!

Я выразила это желание примирительным тоном… Раз уж судьбе угодно было лишить меня свадебного празднества, шумного гомона гостей и изобилия яств, пусть вокруг не будет никого, и тогда ночь станет безбрежной и бездонной, и я останусь с «ним» наедине так, неожиданно для себя самой, я вдруг заговорила о муже в принятой у нас традиционной манере.

И вот этот крик в конспиративном доме. Я наслаждалась моей победой, ибо жилище не заполонили любопытствующие дотошные женщины, и даже моя мать с сестрой исчезли на некоторое время, так что, поборов заслоны протеста, крик взмыл до самого потолка.

Лампа продолжает гореть… Жених, которого преследует полиция, упорствует в своем отчаянии: он собирался помолиться до этого.

«До чего?» — думаю я, пробираясь по коридору, словно раненая газель, и стараясь не смотреть на себя в зеркала.

До крика, разумеется. Нет, говорю я себе, ни Всевышний, ни волшебное заклинание не в силах защитить эту любовь «до самой смерти», как надеется мужчина. В последующие дни я жадно разглядываю в метро женщин, всех женщин. Меня терзает первородное любопытство: почему все они молчат, почему каждая из них скрывает: ведь любовь это крик, неустанное страдание, которое само себя разжигает в надежде на счастье. Стоит пролиться крови, и все вокруг бледнеет, меркнут краски и воцаряется молчание.

Итак, не было любопытствующих глаз, которым грезится все новое и новое насилие.

Не было традиционного танца мегеры с испачканной простыней, ее смешков, ее балаганной жестикуляции всех этих признаков смерти, которая любит рядиться в одежды любви… Молодая обычно не кричит и не плачет: с широко открытыми глазами она, словно после жертвоприношения, неподвижно лежит на брачном ложе, а мужчина торопится прочь, спасаясь от запаха спермы и благовоний застывшей статуи, поэтому крик замирает на сомкнутых губах…

И в последующие дни тоже не было крови, выставленной напоказ.

Долгое молчание, бурные ночи, застрявший в горле крик. Стоны, лавина тонущих в бездне звуков, чистейшей воды родники, где эхом отдаются голоса, неясный шепот, шелест листьев на сплетенных ветках, молодые побеги, звенящие на ветру, и вдруг-рвущийся ввысь голос, обретающий в бездонных тайниках памяти силу, навеянную безумными мечтаниями далеких веков.