Опасные гастроли - Далия Трускиновская

Поход в «Лавровый венок» был настоящим подвигом для Гаврюши. Этот великий праведник пошел со мной в цирк, заведомо зная, что про эту вылазку никто из родни не проведает, а штукари не разбираются, кто старовер, кто православный. А тут — мало ли на кого наткнешься. Одно утешение — если кому и донесут, то Яшке, а Яшка не проболтается.

Неторопливо пересекая эспланаду и приближаясь к городскому рву, чтобы по узкой дороге, ведущей через равелин, войти в рижские ворота, мы толковали о цирковых лошадях. Я рассказывал Гаврюше все, что запомнил из представления. Он не был по натуре лошадником, но про куплю-продажу этих животных кое-что знал и рассказал, что в Лифляндии лошади плохи, низкорослы, слабосильны, и с чего ж им быть другими, когда в работу берут не успевших набрать рост и вес двухлеток.

— В три года рабочего коня оповаживают и к сбруе приучают, а тут издавна времени не было ждать, вот и измельчала порода, — объяснил он. — Я по следу берусь сказать, здешняя крестьянская кобылка прошла или привозная. У здешних копытца, как у осляти из Святого Писания, на вашей ладони поместятся и еще место останется.

В «Лавровом венке» народу было немного — хорошая публика собирается к обеду и вечером. Хозяин смотрел, как служанка расставляет стулья, и беседовал с приятелем, при этом оба угощались светлым пивом из оловянных кружек с крышками, самой правильной для пива формы — сужающейся кверху. Знатоки говорят, что при такой форме пузырьки не слишком скоро покидают напиток и вкус его дольше сохраняется.

Я подошел, поздоровался, осведомился насчет пива. Мой немецкий язык заставил их улыбнуться, но на любезность он не повлиял — я был первым посетителем заведения, и меня приняли по-царски. Мне предложили колбаски и сосиски — «франкфуртеры» или «винеры».

Чтобы сделать почин, я согласился.

Садиться за стол я не стал, а остался возле хозяина и поманил к себе Гаврюшу. Он подошел, угрюмый и мечущий исподлобья свирепые взгляды.

— Не знают ли любезные господа, что этой ночью случилось в цирке на Дертской? — спросил я. — Живя на Елизаветинской и допоздна читавши книгу, я слышал какой-то шум. Я полагал, здание горит, но утром увидел, что оно цело.

Грешен, каюсь, не так я это ловко выговорил, как теперь написал. Пару слов мне подсказал Гаврюша.

— Ах, мой Бог! — отвечал хозяин. — Страшное преступление! Когда мне рассказали, я был вне себя!

— Но что за преступление?

— Был ли почтенный господин в цирке на представлении? — спросил хозяин. Это особая здешняя вежливость — говорить о собеседнике в третьем лице, так что с непривычки с трудом понимаешь, о ком речь.

— Был, любезный хозяин.

— Видел ли господин наездников?

— Да, разумеется, прекрасно вышколенные молодцы. Особливо тот, что изображал солдата, погибшего на войне и ставшего гением славы.

— Да, это ремесло для мужчин. Я не понимаю, для чего к нему приучать девицу. Это жестоко. Если мужчина упадет и останется хромым, он найдет себе другое ремесло, найдет женщину, которая пойдет за него замуж. Хромой муж — это не так уж плохо для женщины, не так ли, милый Франц?

— Он не станет бегать за юбками! Он не догонит! — согласился хозяйский приятель, и оба рассмеялись.

У англичан есть понятие «хумор» — оно означает шутливый и острый склад ума, умение подмечать недостатки и вышучивать их изящно, без грубости. Мне близок английский хумор, а немецкий меня не веселит. Но когда эти двое порядочных бюргеров рассмеялись шутке, достойной лишь пожатия плечами, я тоже улыбнулся.

— А что девица? — спросил я.

— Ее похитили. Да, милостивый господин, этой ночью на цирк был совершен налет, злодеи как-то открыли ворота Верманского парка, через конюшню прошли в здание и вынесли оттуда девицу!

Мы с Гаврюшей переглянулись — это было что-то новенькое!

— Но отчего в цирке ночевала девица? — спросил я.

— Она дочь музыканта, и чадолюбивый папаша не отпускает ее от себя. А она выучилась делать прыжки, стоя на скачущей лошади, и блистала под именем мадмуазель Клариссы.

Я вспомнил хорошенькую белокурую девочку, и мне стало не по себе. Не она ли убегала мимо нас впотьмах, не за ней ли гнался тяжелый мужчина? А если это так — то какую роль в похищении сыграла наша незнакомка? Пыталась ли она ему помешать? Узнала ли похитителя и стала нежелательной свидетельницей?

Хозяин рассказал, что его работник, живущий в Петербуржском предместье, на Суворовской улице, рано утром шел по Дерптской к эспланаде и видел всадников, которые ехали от дома к дому, задавая вопросы тем, кто уже проснулся и занимался своими делами: не слышали-де ночью подозрительного шума, топота копыт, женских криков? Не видели ли идущую мимо девицу лет четырнадцати, простенько одетую? Ведь может статься, что она с перепугу убежала из цирка, а потом, возвращаясь, заблудилась. Но никто ее не видел, и, значит, чужаки, проникшие в цирк, выкрали красавицу и увезли.

— Но они вместе с девицей прихватили двух породистых лошадей, очень дорогих, — добавил хозяин. — И их теперь тоже ищут.

— Белых липпицианов? — спросил я.

— Да, именно их.

Мы с Гаврюшиной помощью потолковали о том, как глупо учить дочек цирковому ремеслу, я допил свое пиво, расплатился и вышел. Гаврюша последовал за мной и, покинув ресторан, перекрестился. Место это ему совершенно не понравилось.

— Что скажешь? — спросил я.

— Черт знает что, прости Господи, — отвечал он. — Это та девка, что парнишке оплеуху дала, не иначе. Кто-то ее, знать, выслеживал. Может, и девка-то неплохая, да только в таком вертепе как девство уберечь?

— Продолжаем, стало быть, наш маскарад. Сейчас вернемся домой, я переоденусь, сходим в порт за деревом — и в цирк. Неужто мы там до Вани не доберемся?

— Добраться-то мы и тогда могли. Выскочили бы с криком — нам бы его и отдали. Он бы и сам не сопротивлялся.

— А если бы воспротивился? Нас бы и выставили в тычки. Давай сперва докопаемся, на что он им там, в цирке, нужен. Не верится мне, что у него такой талант к верховой езде, как у того черномазого итальянца. А потом — как задумано: ты его сторожишь, я — в полицию.

Наша незнакомка встретила нас строгим и одновременно настороженным взглядом. При дневном свете я пригляделся к ней внимательно, и что же? Внешности самой обыкновенной, волосы темно-русые, лицо бледноватое, нос почти прямой. Я мало смыслю в амурах, но сдается — коли она приехала сюда из столицы вместе с кем-то из наездников, то не он ее умолял из дому бежать, а она сама за ним увязалась.

Надо было уже как-то к ней приступиться, задать вопросы о ее цирковых приятелях — хотя бы спросить, не отнести ли кому от нее весточку. Но я как-то оробел и спрашивал о том, хорошо ли за ней ходит мой Печкин, принес ли он ей вкусного вишневого штруделя. А уж как бы пригодилась такая весточка! Она сразу расположила бы к нам того, кому мы ее принесли. Я и так, и сяк заходил, и справа, и слева заезжал, лавировал, как йол, заходящий в шхер при переменчивом ветре, но строгий взгляд ее серых глаз пресекал все попытки расспросов.

Потом я быстро переоделся и попросту сбежал.

Гаврюша ждал меня на улице и первым делом спросил о незнакомке.

— Ничего не хочет говорить, — соврал я. — А прижать ее не умею: веришь ли, братец, в последние двадцать лет ни с одной особой дамского полу так долго не беседовал! Кроме сестрицы, разумеется, да глухой тетки, ну да с той проще всего — знай поддакивай!

— Это хорошо, — одобрил Гаврюша. — Беседовать с ними незачем. Бабий язык что помело.

— Как же ты с женой-то разговаривать станешь? — удивился я.

— А что с ней разговаривать? — еще более удивился он. — Как я ей скажу, так она и сделает.

В порту нас уже ждали приготовленные доски и еловый шест в сажень и четыре вершка. Еще я уговорился насчет железных петель, которыми доска должна соединяться с шестом. А то еще от толчка соскочит — и возись с ней потом.

Верите ли — я сочинял эту подножку со всем пылом души. Больно мне полюбилась мысль о полете под цирковым куполом, и я уж даже думал, не пригодится ли это изобретение и во флоте.

Гаврюша взвалил на плечо шест с досками, и мы через всю крепость отправились в цирк. Тащить по узким рижским улочкам на плече саженный шест — доложу я вам, весьма неприятно, особливо когда нужно поворачивать, а поворачивать приходится через каждые три шага. Того гляди, заедешь в окошко, или в витрину лавки, или собьешь шляпу с барыни, или иначе как-нибудь напроказишь. Нам вслед летела ругань на трех языках, но делать нечего — брань на вороту не виснет, и мы вздохнули с облегчением, лишь выбравшись на эспланаду.

— Жаль девочку, — сказал я, когда мы уже приближались к створу Дерптской улицы. — Не иначе, попадет в лапы к старому сладострастнику. Кто бы еще догадался ее похитить, да еще с таким шумом?