Трудный возраст века - Игорь Александрович Караулов

за их слово. Если хотите, клуб подписантов: чем писать в одиночестве свое J’accuse или «Не могу молчать», лучше делать это сообща. При этом предполагалось, что авторы более именитые, чье слово уже что-то весит, вступаются за менее именитых коллег.

Беда в том, что в современной российской литературе – дефицит авторитетов. Вот Битов, бесстыдно шельмуемый Пархоменкой, – это как раз такой авторитет. А «Лева, Юлик, Саша и другой Саша» – это, при всем уважении – просто друзья-приятели, которые договорились нарисовать друг другу лампасы на штанах.

Весь этот дух необязательности, спорности величин, дробности смыслового поля проявляется и в сетевых обсуждениях скандала. Общий настрой: «А вы кто такие?»

Вот просвещенный блогер пишет: «Нам хорошо известно, над чем работали и что создали за последнее время граждане Гандлевский, Рубинштейн, Мирзоев, Улицкая, Шендерович, Светова, Акунин и другие, вышедшие из ПЕН-центра. И мы как на подбор ничего не слышали о последних творческих успехах товарищей Поповых, Пьецуха, Орлова и других воинственных совписов, изгнавших из центра гражданина Пархоменко».

Это дискурс, так сказать, обоюдоострый. Вам известно, нам неизвестно.

Что создает за последнее время замечательный поэт Сергей Гандлевский? Два-три проходных стихотворения в год, которые за былые заслуги печатает журнал «Знамя» (обычно в одном номере с гражданином Улюкаевым) и обсасывает критика. Я не знаю, продолжает ли Лев Рубинштейн сочинять свои «стихи на карточках». Слышал, что он поет советские песни по клубам. Ну, и еще колонки пишет, прямо как ваш покорный слуга.

А в то же время петербургский прозаик Даниэль Орлов полон сил: печатает в журнале «Октябрь» свой новый роман «Чеснок», да и предыдущая его вещь, «Саша слышит самолеты», была весьма неплоха. А еще он издатель-энтузиаст, выпустивший, например, таинственный роман Михаила Квадратова «Гномья яма».

Это я не к тому, что я хочу противопоставить одних конкретных литераторов другим. Это к тому, что идеологическая слепота мешает даже вдумчивым читателям видеть и оценивать по достоинству все литературное поле, а попытки притопить одних и превознести других в конечном счете топят всю «отрасль».

А в результате слова «писатель» и «дрязги» давно уже встали в массовом сознании в один ассоциативный ряд. И даже Год литературы не смог остановить падение авторитета словесного искусства. Чьи права, чьи интересы могут защитить люди, которых не хочет знать общество и которые не уважают друг друга, а иногда и самих себя?

Решение исполкома Русского ПЕН-центра об исключении Пархоменко (а также о годичном исключении поэта Григория Петухова – но кто же говорит о Петухове, он же не медийная величина, просто поэт) было неизбежным, но плохим. Теперь, видимо, в России будет два ПЕН-центра и всемирному ПЕН-движению предстоит решать, какой из них признавать истинным.

За одним – право первородства, за другим, который теперь наверняка попытаются создать недовольные – идеологическая «правильность» по мировым либеральным меркам. Один ПЕН прочно сядет на госзаказ, другой будет послушно выполнять заказы из-за рубежа.

Остается гадать: а что же помешало людям, собравшимся вместе ради внеполитических, общегуманитарных целей, всерьез отнестись к своим собственным уставным принципам и не тащить политику хотя бы сюда? Но, боюсь, вне контекста свежих скандальчиков этот вопрос тоже никому уже неинтересен.

АПН, 12.01.2017

Судьба «Русофобии»

Кончина 93-летнего Игоря Шафаревича стала уместным поводом для того, чтобы вспомнить «Русофобию», его наиболее известный публицистический труд, и поговорить о самом понятии русофобии, которое покойный академик необратимо ввел в наш общественный оборот.

Однако стоит заметить, что череда текущих событий чуть ли не каждый день дает нам не менее веские поводы для такого разговора. Например, можно вспомнить про случившуюся в эти же дни смерть российского посла в ООН Виталия Чуркина и отклики на нее некоторых представителей как бы интеллигенции, а также продолжающуюся схватку за Исаакиевский собор в Петербурге.

Русофобия стала частью того информационного воздуха, которым мы дышим, причем частью, отравляющей собой целое. Русофобия сегодня, в эпоху социальных сетей – одна из готовых идеологических личин, которые может примерить любой обыватель. Одно время у моей супруги был парикмахер-русофоб – а, впрочем, и Смердяков у Достоевского не был приват-доцентом.

Между тем, трактат, завершенный в 1982 году, по понятным причинам не был и не мог быть адресован широкой советской публике. Этой публике русофобия была доступна не более, чем журнал «Посев» или таинственный продукт «карбонад». Шафаревич опубликовал «Русофобию» в там- и самиздате, и его адресатом был читатель именно этой литературы. Он полемизировал, конечно, не с пустоголовой светской обозревательницей, а с мыслителями – членами тех самых «обществ мысли» по Огюстену Кошену, которые во Франции перед великой революцией собирались в светских салонах и масонских ложах, а в СССР – на интеллигентских кухнях.

Имена некоторых из его оппонентов (Амальрик, Померанц, Янов) еще иногда всплывают в современных дискуссиях, иные же имена (Горский, Шрагин) уже ни о чем не говорят читателю.

Упомянутый Огюстен Кошен, рано погибший французский историк начала прошлого века, стал известен в России в основном благодаря Шафаревичу На Кошена Шафаревич ссылается, вводя основной термин своей «Русофобии» – «малый народ».

Однако механический перенос термина – штука коварная. Это мы знаем хотя бы по недавнему примеру с законом об иностранных агентах, когда термин, добросовестно переведенный и перенесенный из американского законодательства в российское, приобрел существенно иные, неудачные коннотации.

То же случилось и с малым народом. У Кошена это совокупность «обществ мысли» – часть «большого народа», этнически с ним слитная, но оторвавшаяся от него в социальном и интеллектуальном смысле. Шафаревич имеет в виду вроде бы то же самое, но… послушаем, как звучит!

Ведь ясно же: имеется в виду некий народ, отличный от русского, малый по численности, но громадный по своему влиянию. Кто бы это мог быть, как вы думаете?

В принципе, одного лишь этого термина-намека, термина-провокации было достаточно, чтобы заинтересованные люди записали Шафаревича в антисемиты. Ведь ухитрился же прослыть антисемитом Александр Солженицын, ни разу не упомянув слова «еврей», а всего лишь приведя в своей книге один не очень длинный список из характерных фамилий.

Но Шафаревич на этом не остановился. Можно сказать, что он поддался на собственную провокацию. Можно сказать, что он пошел по пути наименьшего сопротивления. Можно сказать, что он спроецировал на общество в целом конфликты, которые в то время были характерны для академической среды.

Однако факт есть факт: Шафаревич остается в рамках этнической нейтральности лишь до середины своей книги. Начиная с шестой главы он пишет почти исключительно о еврейском вопросе. Он говорит и о евреях в диссидентском движении, и о евреях в революции, и об иудаизме как