По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

Илья резко оборвал смех, насупился.

– Ладно тебе.

– Чего приуныл? – Сеня двинул кулаком в плечо друга. – Тебе ли горюниться, археолог? Бери пример с передового по бодрости меня. Дед кулак. Батька торговал. А я все равно буду летчиком, как штабс-капитан Нестеров на «Ньюпоре».

– Почему на «Ньюпоре»?

– Потому, что Нестеров свою петлю сделал на «Ньюпоре». А «Илья Муромец» был тяжеловес.

– Но уже есть новые советские самолеты.

– Да знаю. Бипланы И-два, И-три, И-четыре, уже полутораплан, цельнометаллический.

– Штабс-капитан тебе дороже.

– Он первый сделал петлю своего имени, первый пошел на таран… да и наш смоленский Алехнович был одним из первых.

– Гимнаст?!

– Ну преподавал гимнастику в реальном училище, и что с того. Зато испытывал «Русского витязя», «Илью Муромца», а в войну совершил сто боевых вылета. И после революции перешел в Красную Армию.

– А как же твой… этот… Лилиенталь?

– Планер – это такая же древность, как пирамиды Хеопса.

– Кто ж стырил книжку?.. Я напишу Игнату, пусть снова поищет. Москва большая, – пообещал Илья.

– Хочешь туда?

– Ну… поучиться бы – да. Там столько всего…

– А после во всеоружии в Вержавск?

Илья растянул губы в радостной улыбке и кивнул.

– Чуднó, конечно, – сказал Сеня. – Как будто из Москвы ближе Вержавск.

– А тут, как говорится, близок локоть, да не укусишь.

И друзья удивленно друг на друга поглядели.

– Ладно, – заключил Сеня. – Если с легкой кавалерией пожалуешь на свадьбу, не обижайся, я тебе по башке твоей светлой засвечу дрекольем, еще светлее станет!

– Я зимнюю шапку надену, а под нее – чугунок, – ответил Илья.

12

Вообще свадьбы справляли осенью, после всех земледельческих работ, но эту дед Дюрга решил отыграть побыстрее. Все-таки была опаска, что житье Евграфа у него признают батрачеством. Когда раскулачивали Платона Ипатова, мельника с Жереспеи, а с ним и его семейство, взрослых детей, жену, то его жена заявила, что на самом деле она не кулачка, а батрачка, всю жизнь из сил выбивалась, тянула лямку, то же и детки, кулак мельник гонял их как сидорову козу, продыху не давал. И это сам Платон Ипатов и придумал, мол, возьму весь воз обвинений на свой горб, а вы тут останетесь, укрепитесь, потом из Сибирей и я вернусь. Но не вышло. Районный следователь Тимашук зачислил его в кулаки первой категории, а всего было три: первой категории кулаки представляли наибольшую опасность молодой республике – их отправляли за колючую проволоку, семьи высылались, а злостные каэр-элементы, то есть контрреволюционные элементы расстреливались; вторую категорию увозили с семьями в спецпоселения в Сибирь, на Урал и на север; а третью категорию экспроприировали, то есть отбирали имущество, скот, дом и предлагали жить на бросовых землях где-то поблизости.

Но трюк Платона, мужика с копной мраморных волос, то ли от природы таких, то ли от вечной мучной пыли, и с такими же длинными толстыми усами и голубыми умными глазами навыкате, трюк его не удался. Ибо был он убежденный кулак: на кулаке спал, чтоб не проспать зорю, кулаком усы утирал и пот, кулаком вправлял деревянные клинья мельницы, а кому и наглое рыло мог своротить, всякое случалось, жизнь в деревне полна неожиданностей. Батрачили на него бедняки. И были у него кулаки как два мешка с зерном. И он говорил, что да, удачу надо в кулаках держать, иначе все ускользнет. Тимашук и утверждал, что он – закоренелый, идеологический кулак. Как еще под расстрел не подвел. И увезли Платона с мраморной головой в лагеря, а семью в товарных вагонах – на севера.

– Картошку посадим, тогда и женимся, – решили влюбленные.

– Э-э, нет, – ответил дед Дюрга. – Давайте прямо сейчас, берите двуколку, Антона впрягайте и ехайте в сельсовет. А столованье устроим в воскресенье.

И они и впрямь на следующий день запрягли Антона в крутых яблоках, принарядились – Евграф надел пиджак отца Сени, а брюки ему дал дед, и баба Устинья их наскоро ушила, подрубила, дал ему дед и свой картуз; Фофочка надела свое розовое пышное платье с белыми воротниками и туфли Дарьи, хотя они и чуть поджимали, а в праздничные туфли, привезенные еще Андреем из Смоленска, нога уже и не лезла совсем, их носила Варя. Косу она уложила короной, на плечи набросила лазоревый платок в желтых цветах или в солнцах. Сеня матерью невольно залюбовался. Евграф с подстриженными усами и волосами сильно помолодел. Но и был он моложе Фофочки на четыре года.

И поехали они. Устинья их издали крестила. Евграф картуз деда Дюрги снял и передал Фофочке, был он великоват и сползал на уши.

Но вернулись ни с чем, сельсовет был закрыт, по какой причине – так и не удалось выяснить; к дому председателя сельсовета они тоже подъехали, но на крыльцо вышла его жена и сказала, что самого его нету, вызвали в район. Но ведь можно было все оформить и без него. Да секретаря тоже не было. А следующий день – суббота, а там и воскресенье. Что делать с назначенным застольем? Дед Дюрга и вправду захотел, чтоб их венчали в Казанской. Но Евграф заупрямился. Хоть он и бывший шкраб, но в душе-то – советский учитель, как же он может вообще идти за чем-либо в церковь? Да записаться можно будет и в понедельник, сказал дядя Семен. Что, зря все уже наготовили бабы? Самогон в леску он самолично выгнал, хороший, с можжевеловым духом. Поросенка забили и окороков наделали. Рыбы наловили в Каспле, судаков, в тесте запекли. Пирогов с капустой кислой и с кашей и рыбой наварганили. Салатов из молодой крапивы с чесноком нарезали, конопляным маслом заправили. Сахарных петушков и белочек наварили, на березовые палочки посадили. Морсы есть. Березовик. Кленовик. И куда это все?

Дюрга снова давил на молодых, мол, раз советская власть нос воротит и прещение им строит, то и открывается прямая дорога в храм, на венчание. Веками так поступали предки, что ж, дурнее вас были? У венчания особый лад…

– Ладанный, – подсказала Устинья.

– Не лезь, – оборвал дед. – Бывают запахи не для глупого носа. То называется дух. Вот об нем и речь.

– Да я… я же землемер, шкраб, красноармеец в прошлом, – отнекивался Евграф.

– Крещеный? – осторожно поинтересовался дед, прищуриваясь.

– Ну да, бабка крестила, хотя отец был против, но она втихаря, отнесла в церковь.

– Кто же твой папаша был?

– Мастером на Деребужском стекольном заводе.

– Так не в Рославле?

– Нет. В семнадцати километрах. А мать из Рославля. После смерти отца мы туда переехали совсем.

– Живая? Мамаша-то?..