Сгинь! - Реньжина Настасья

Из всех икон более-менее помнила лишь Богоматерь. Тихвинскую ли, Казанскую ли, Донскую ли – тут уже не скажешь. Ольга не больно-то в Божьих матерях разбирается.

Начала с глаз – вывела грустные, веки полукругом вниз опускаются, брови прямые, чуточку сердитые и от угля слишком черные, слишком широкие. Вздохнула Ольга и нос нарисовала. Черточка и точка сбоку – вот и весь нос. Подробнее не нарисуешь: под капризным печным углем тот станет лишь угольным пятном. Губы тоже в виде двух черточек: чуть опустились, обиженными вышли. Овал лица, крохотное ухо – эти удались.

А что дальше? Помнит Ольга лишь круг у головы, а саму голову что венчает? Задумалась Ольга, а сама пальцы, углем испачканные, прям на лист опустила, пятно оставила. Пятно заметила, чертыхнулась, попыталась оттереть, да только хуже сделала. В итоге вокруг уха Божией матери чернота образовалась, вроде тучи грозовой. Решила Ольга платок Матери нарисовать. Но тот вышел несуразным, примятым будто, и вся голова из-за него казалась неестественно приплюснутой. Попыталась Ольга платок выше подрисовать, да только начернила зря. Хмыкнула недовольно и твердой рукою вывела круг. Ну хоть тот получился как надо. Шея, от нее две полоски убежали к краям листа – плечи там, тело там. Кажется, должна Божья Матерь руку приподнимать, в таком легком, изящном и вместе с тем предупреждающем жесте. Но как Ольга ни старалась, рука ее Богоматери изящной не получалась: не пальцы, а крючки. Что ж, уж как вышло.

Задумалась женщина: а не должно ли быть рядом с Божьей Матерью сына ее, Христа? Должен. Но есть ли иконы, где Мать одинока, где оставил ее Божий сын? В любом случае Иисуса уже не пририсуешь – на слишком маленьком листе да слишком грубым углем тот выйдет не более чем темным пятном.

Нельзя так с Иисусом Христом.

Отошла Ольга в сторону, на работу свою оценивающе глянула: печной уголь по листу рассыпался, пятна наоставлял, Богородица словно из мрака выглядывала. Нахмурилась Ольга – плохо получилось. Поставила лист к стене, уголь еще больше осыпался, появились под глазами Божьей Матери черные точки. Словно заплакала.

«Замироточила», –  порешила Ольга.

Тут бы задуматься: а икона ли то, есть ли у нее силы, защитит ли угольная Богоматерь от бед, свалившихся на Ольгину голову, остановит ли мертвеца? Ответ ясен как божий день: не защитит, не остановит. То мазня, не икона.

Некоторые такое творчество за богохульство приняли бы.

Но нет осуждения Ольге: она совсем уже отчаялась. Ей так нужна эта ложная надежда на спасение. Ей можно простить даже то, что окунула она пальцы в чашку с водой (простой водой, не святой, откуда в лесу святая), брызнула на «икону» и промолвила:

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Что знала, то и промолвила. И тут же в силу своей угольной иконы уверовала.

Приступили к защите.

Игорь по сугробам чуть ли не на пузе выползал, веточные кресты вокруг дома выставил, втыкая их острым концом в снег. Можно было бы и не заострять: податливый снег принял в себя кресты, не сопротивлялся. Плотным рядом, перекладина к перекладине, веточка к веточке, выстроились неказистые нераспятия неровным некругом. Образовали защитный забор возле избы. Еще один большущий крест сколотил Игорь из тонких стволов все тех же кустов. Воткнул этот «крест» возле самых ворот, чтобы мертвец издали видел: защищен дом, открещен, нечего соваться.

Ольга по избе бродила, искала, куда бы «икону» пристроить. Чем больше ходила, тем чернее становилась Богоматерь, словно серчала, мутнела от недовольства. Пристроить бы ее поближе к выходу, да там мокро, грязно – сотрется окончательно. Повесить бы на печь, ровнехонько напротив входной двери, да загореться может. Настоящие иконы горят, а фиктивная – уж и подавно воспламенится, и явно не божьим огнем.

Прилепила в итоге меж окон. Это чтоб мертвец в них не заглядывал. Со стороны глянула: хорошее решение, правильное место выбрала.

Ветер в печной трубе выл всю ночь.

Ольга вскочила, заслонку проверила – не открыта ли, не пустит ли непрошеное-незваное внутрь. По нескольку раз прощупала, чтоб наверняка. Осмотрела жилище – тоже на всякий случай.

В избе темнота стояла столь плотная, что и дышать трудно, и двигаться сложно. Ольга словно прорывалась от кровати к печи, от печи – к середине комнаты. А мрак ее черными нитками опутывал, замедлял, не пускал. Еще немного, и опрокинет на пол, придавит, придушит.

Прислушалась Ольга: сосед не храпел, тоже не спал, тоже темноту рассматривал. А в черных углах потрескивало, шебуршало, а из черных углов готовилось к нападению.

По телу Ольги побежал озноб: начал с пальцев ног, поднялся к коленям, добрался до живота. Колкий озноб, неприятный. Не стала Ольга дожидаться, когда он до лица дотянется, кинулась к кровати, юркнула под одеяло, накрылась с головой.

Греться. Успокаиваться.

Ветер по крыше застучал. Точно ветер – не мертвец, не он пробирается, не он хочет сорвать крышу и прыгнуть сверху. Не он. Не прорвется мертвец сквозь кресты! Надежная защита вокруг дома, верная, почти святая. И Богоматерь не подпустит мертвеца к избе. Поднимет перст свой и прогонит проклятого.

Прочь отсюда!

Стены легонько задрожали, будто вся изба затряслась от страха. Или мерещится?

Игорь прислонил ладонь к стене: и впрямь вибрирует. Отдернул руку, словно обожгло. А ладонь и в самом деле горела, пришлось на нее дуть.

Изба мелко тряслась. Ольга под одеялом сложила молитвенно руки и зашептала:

– Помоги нам, Господи. Только бы не развалилась. Только бы не развалилась. Господи, помоги нам.

Под окнами ухало. Филин ли, ветер ли, нечисть ли – нечто носилось вокруг избы. Ни Игорю, ни Ольге выглядывать в окно, проверять не хотелось. Пусть носится, лишь бы внутрь не прорвалось.

Оконные рамы трещали, грозились вывалиться. Но верила Ольга, что удержит их сила Богоматери. Представляла она себе купол, светящийся над избой: не позволит он мертвецу к дому подойти, не даст людей убить. А вне купола пусть себе беснуется, пусть себе шумит. Пусть силы почем зря тратит.

Попыталась Ольга с рассветом уснуть, но не получилось. Попробовал задремать Игорь, но и к нему сон не шел. Из убежищ своих выбрели, друг на друга глянули, доброго утра желать не стали, из избы вон ринулись.

А там все кресты из сугробов выдернуты, на мелкие-мелкие щепки переломаны, по двору разбросаны. Большой крест разобран и сложен там, где его Игорь установил. А рядом со сломанным крестом лежит мертвец.

«Никуда вы от меня не денетесь».

Ольга перекрестилась – уж этот крест никому у нее не отнять – и в избу бросилась. К окнам подбежала, на Божью Матерь взглянула. На листе вместо грустных глаз, прямых бровей, носа – линии, вместо платка и удавшегося нимба – сплошная чернота. Словно кто-то рукавом тщательно весь уголь по листу растер. Избавился от Богоматери, надругался над иконой, уничтожил ее.

Посмеялся мертвец над Ольгиными и Игоревыми религиозными потугами. К чему кресты? К чему иконы? Не боится он их! Ему и настоящие нипочем были бы, а тут и вовсе пустышки.

Они

Игорь нашел Ольгу на пыльном мосту, перекинутом через крохотную реку без названия. Нет, название, конечно, у реки было где-нибудь на картах, а из местных никто его не помнил. Никто поэтому реку никак и не называл. Ее даже не замечали порой, удивляясь, зачем вдруг возник посреди дороги мост. В безымянной реке не купались мальчишки, предпочитая ей дальнее озеро, до которого не меньше часа на велосипеде. На безымянную реку не ходили по воду: та что ни сезон была мутной, коричневой, как крепкий чай. И казалось, что зачерпнет несколько женщин по ведру из безымянной реки, та и закончится сразу.

Прыгать в такую реку унизительно даже для самоубийц. Ржавая вода не примет тебя в свои объятия. В лучшем случае разобьешься о камни, но, скорее всего, останешься лежать под мостом вся переломанная, но живая. И никто не придет на помощь, потому что никто никогда не остановится на этом мосту, не полюбуется бегущей рекой, не заметит распластанного тела.