Сгинь! - Реньжина Настасья

– Ты куда, мамочка? А как же я?

Нет, это не Степка. Это не ее сын. Это нечто мерзкое, нечто пустое и черное, нечто потустороннее. Нечто. Оно хочет свести Ольгу с ума, а то и вовсе убить.

Убить.

– Я умер, мамочка.

– Мамочка! Мамочка! Мамочка! Мамочка! Мамочка!

Он был одновременно всюду.

– Мамочка! Мамочка! Мамочка! Мамочка! Мамочка!

От него не уползешь.

– Мамочка!

Как в один миг самое ласковое, самое теплое на свете слово может стать самым ненавистным. Ольга с этой «мамочкой» некогда прошла все стадии:

– ожидание: когда сын еще не умел разговаривать;

– умиление: когда научился-таки;

– привыкание: когда стала слышать его по сотне раз в день;

– боль: когда Степки не стало.

И вот теперь новое – ненависть. Когда нечто потустороннее, измываясь над Ольгой, издеваясь над Ольгой, зовет ее мамочкой.

– Я не мать тебе! Не зови меня так!

Женщина споткнулась, распласталась на полу.

– Тебе больно, мамочка? Хочешь, подую?

Ольга не успела ответить. Ее обдало холодным, нет – ледяным воздухом. Колючим и мертвым.

Ольга заплакала. Тихо так, как могут плакать лишь обессиленные. Уже не можешь рыдать, всхлипывать, размазывать по щекам слезы, шумно сморкаться в конце. Три трусливые слезинки покатились из глаз Ольги и замерли на середине щек, боясь двинуться дальше.

Женщина медленно и почти бесшумно втянула в себя воздух. Это вместо всхлипа. Показалось, что наполнила себя темнотой. Внутри стало так пусто. Отступил даже страх.

Ни-че-го. Лишь безразличие.

Ко всем.

Ко всему.

Умирать так умирать.

Значит, пора. Значит, зря она от смерти бежала.

Избавление близко. До искупления далеко.

Ольга неторопливо поднялась, выставила перед собой руки, готовясь раздвинуть сгрудившуюся вокруг нее темноту, и, шумно шаркая ногами, –  отяжелели, не разбирая пути, на ощупь пошла к выходу.

Избавление близко.

Еще немного.

Еще чуть-чуть.

В голове шумело:

– Отдайся ему. Отдайся ему. Отдайся ему. Отдайся ему.

– Отдайся мертвецу, подчинись, пусть сломает тебя до конца. Сколько можно прятаться под одеялом?

Ольга нашарила в темноте замок, тот поддался с большой неохотой. Дверь распахнулась, и сразу посветлело. Настолько, насколько бывает светло зимней лунной ночью. И пусть луна лишь прибывала, ее сияния хватало, чтобы посеребрить великие снега, раскинувшиеся вокруг избы, отразиться от них и с небывалой, чуточку неправдоподобной силой и яркостью оттолкнуться, осветив все вокруг.

Ольга осмотрела двор, затем лес, выискивая мертвеца. Пора посмотреть смерти в лицо. Но мертвеца нигде не было.

– Где же ты прячешься? Вот она я. Перестала тебя избегать. Я по-прежнему тебя боюсь, но сейчас я не чувствую этого страха. Должно быть, твое ледяное дыхание убило во мне все чувства, заморозило мои внутренности. Сердце больше не гонит кровь по моим венам, сердцу уже все равно.

– Мне все равно.

– Так где же ты? Почему не идешь?

Темнота из избы стала выливаться на улицу, растекаться по белому снегу, попутно лизать Ольге то руку, то ногу, то вдруг в спину ударяться.

Женщина шагнула за порог, пропуская тьму. Что ей толпиться-томиться внутри? Клубами дыма рвалась наружу чернь, покрывала темными пятнами белый-белый, чистый снег.

Ольга все шагала и шагала вперед, пытаясь дать темноте дорогу: очень не хотелось вновь в нее погрузиться, в ней даже дышать было трудно.

Чернота все равно толкалась, кусалась. От очередного ее толчка Ольга упала в сугроб лицом. И не захотелось больше вставать. Тут, в сугробе, покойнее. Тут, в сугробе, больше не нужно ни с чем бороться.

Всю ночь не спал Игорь, но не слышал он ни черного голоса мальчика, ни безутешных криков Ольги, ни стука оконных рам.

Его словно парализовало – от кривых пальцев на ногах до самой макушки. Лишь глаза моргали. И с огромным трудом поднималась от дыхания грудь. Воздух стоял густой, втягивался крохотными порциями – еще немного, и совсем закончится.

А вокруг темнота беспросветная.

– Я умер?

Вот она, вечность, вот оно, послесмертие: черно, душно, глухо, мертво. И посреди всего этого обездвиженный Игорь.

Мужчина закрыл глаза: безумно хочется спать. Но не выйдет, не получится.

Бессссссссссссонница.

Игорь открыл глаза. И так – темнота, и этак – темнота. Может, он ослеп? Попробовал пошевелить мизинцем левой руки. Не вышло. И правым не вышло, и ногой – тоже, и шеей повертеть не удалось. Он сам себе теперь не хозяин.

Ужас медленно пополз по телу Игоря, поднимаясь от ног, скручивая живот, давя на грудь, хватая за горло. Холодный, голодный ужас лип к мужчине, просачивался внутрь него. И вот Игорь весь стал безмолвным ужасом. И не открыть рот, чтобы хоть часть кошмара выпустить из себя.

АААААаааааа – не получается крикнуть. Никак.

Промаялся до самого утра, промучился до самого рассвета. Игорь смирился было со своей участью, но едва в избе посветлело, как он прозрел. Тело на тяжелом выдохе вновь стало послушным, чуточку тугим, затекшим, но хозяину подчинялось. Пошевелил ногами – шевелятся. Покрутил головой – крутится. Поднял руку – поднялась.

Вздохнул громко. Удалось.

Счастье-то какое!

И вот в эту минуту неподдельного счастья, такого простого и такого внезапного, ощутил Игорь холод. Самый обычный холод, не потусторонний, а такой, как если избу не топить несколько дней, а окна и двери держать настежь распахнутыми.

Мужчина накинул на плечи одеяло, неуклюже поднялся с кровати – тело еще было деревянным, отопнул занавеску из-под ног. Глянул на вход. Так и есть – дверь в избу раскрыта, окна настежь, внутрь налетели сугробы снега.

– Эй! –  крикнул Игорь.

Нужно разбудить, нужно поднять Ольгу. Пусть помогает. Но Ольга не откликалась.

– Э-эй!

Тяжело ступая по ледяному полу, Игорь бродил по дому. Сперва захлопнул окна, с трудом переборов порывистый ветер, пытающийся удержать старенькие хлипкие рамы. На одном из окон заметил черную липкую слизь и поморщился: гадость какая! Что это? Мазут? Вакса? Чернила? Пусть Ольга убирает, он об это руки марать не собирается.

– Эй! –  еще раз крикнул Игорь.

И вновь ему не ответила Ольга. Как может она спать при этаком холоде? Насквозь же пронизывает, выдувает до костей, морозит до инея на ресницах. Тут и одеяло не поможет.

Игорь прошлепал к входной двери. Ее замело, пришлось дергать, чтобы высвободить из лап сугроба. И еще дернуть. И еще. До тех пор, пока не поддастся.

В огромном сугробе перед самой избой разглядел Игорь ноги. Босые женские ноги. Чуть ли не прозрачные от мороза, такие нереальные, будто видение. А дальше от ног – тело, грудь, припорошенные хорошенько снегом, в белой вуали лицо.

– Ольга?

Мужчина бросился к ней, скинув с плеч одеяло, чтоб не мешалось. Снег тут же принялся хлестать Игоря в лицо: «Не тронь! Это мое! Не отдам!»

Мужчина сунул руки в сугроб, нащупал Ольгину талию, руки свело от холода – не поднимешь, не вырвешь из зимних объятий соседку.

С трудом приподняв женщину, поволок ее в дом.

Она еле слышно застонала.

Жива. Жива, значит. Не замерзла насмерть.

И что это она вздумала?

Игорь свалил Ольгу на кровать, накрыл двумя одеялами. Женщина вновь застонала, приоткрыла глаза, но тут же сомкнула, рука ее обессиленно свесилась с постели, коснувшись кончиками бледных пальцев ледяного пола.

Варварски ворвавшиеся в избу сугробы торчали под окнами, толклись в дверях. Кажется, они расположились тут до самой весны. Ничего-ничего, сейчас прогоним.

Нужно поскорее растопить печь.

Игорь накинул куртку, сунул ноги в валенки, натянул рукавицы и вышел на улицу. Снег тут же залепил ему глаза. Метель буйствовала вовсю: чуяла, что последняя в этом зимнем сезоне, вот и пыталась отыграться по полной, отплясать свое, отскакать по деревьям. Всюду свои следы оставить – за весну не выметешь.