Темные числа - Маттиас Зенкель

таким любопытством комар выполз из-под складок штор и заметался у карниза. Раз – насекомое изгнано за тюлевые шторы, два – исчезло за портьерами.

Мирейя уселась на кровать и еще раз прокрутила в голове наставления Эдуардо, обдумывая, что нужно предпринять для ускорения поисков пленки. В соседнем номере надрывалась какая-то парочка: видимо, у них возникли разногласия относительно цели и спешности свидания. А может, и нет. Заблудившись в мыслях, Мирейя рассматривала колени… и вздрогнула, когда раздался телефонный звонок.

Ошибочные прогнозы

Москва, 1958 год

На камине тикали часы. Перед замминистра Афанасьевым для визирования лежала последняя официальная бумага, пробившаяся наверх из подчиненного ведомства. Однако, по его мнению, постановление нуждалось в небольшой правке.

Чего только не обещали инженеры в свое время? Быстрая, как ветер, «Стрела» за четыре месяца решит все математические задачи в стране, а более мощная ЭВМ никому не нужна – как бы не так! В 1953 году электронного чуда не произошло. Еще в прошлом году Афанасьеву пришлось лично составлять графики работы для Математического института имени Стеклова, ссоры и интриги там грозили перейти все границы. Да, он каждую неделю вынужден был составлять расписание, будто какой-то директоришка школы. И все равно господа ученые и генералы торговались, упрашивали, сражались за каждые пятнадцать секунд рабочего времени в первом и единственном в стране вычислительном центре. Порой даже председателю Совета министров Булганину приходилось подключаться и играть роль третейского судьи. Разумеется, у всех имелись веские причины, почему именно их расчеты важнее других для существования и развития СССР: будь то атомное оружие, спутниковые орбиты или линии электропередачи, – видимо, в современной науке уже не обойтись без математических машин. За последнее время в стране появились еще пять вычислительных центров, но спрос не падал: почти каждое решение рано или поздно ставило еще более сложные вопросы. К тому же первое поколение вычислительных машин считалось устаревшим, чуть ли не допотопным. Уже высказывалось мнение, что затраты на запасные детали и техническое обслуживание не окупаются. Так что же делать с недавно списанной «Стрелой»? Предложение отдать ее в музей Афанасьев даже не рассматривал (это после всех-то раздоров, пропущенных концертов и несостоявшихся походов в кино). Разобрать и отдать на металлолом? Нет, могут неверно понять.

Часы тикали неумолимо. В девятнадцать часов советская сборная будет играть в четвертьфинале против национальной футбольной команды Швеции. Когда Афанасьев надел шляпу, его внезапно осенило. Он вынул авторучку и распорядился передать ЭВМ «Мосфильму» для декораций. Завизированный приказ еще летел по каналам пневмопочты, а Афанасьев уже покинул Кремль. Шофер не волновался: «Ребятки Качалина порвут шведов в клочья!»

OMЭM

Караганда, 1959 год

В очередной раз наступили сумерки, и Леонид спросил себя, день это заканчивается или ночь. Трубчатые лампы загудели, вспыхнули. Воздух в палате пришел в движение, когда кривоносая Клава поспешила с тазиком к соседней кровати. В тоске, незнакомой тем, чьи часы проходят за игрой и творчеством, Леонид продолжал ждать. Он ждал, что ветер или наука помогут ему выбраться из хрустального гроба, освободят из немого оцепенения.

Любая трещина на потолке отпечатывалась на сетчатке глаз. Ему казалось проклятием, что именно над его кроватью потолок был исключительно аккуратно оштукатурен и покрашен. Небольшим развлечением служили капельницы, тросы, кислородные шланги, чепчики медсестер, а когда изредка отодвигали ширму, закрывающую соседние кровати, и медицинские приборы у коек других пациентов. И еще он мог слышать – стоны, сопение, вздохи, выделения из катетеров, скрежет ногтей по краю кровати, шелест накрахмаленных халатов, жужжание люминесцентных ламп; и все это сопровождалось стуком в висках.

Жизнь за пределами больницы – мир, который он мысленно призывал всеми силами, – все чаще казалась ему выдумкой. Леонид чувствовал, будто все его воспоминания заменил отпечаток потолка. Даже во сне он теперь видел себя на больничной койке под этим проклятым потолком.

Каждый раз после врачебного обхода Леонид впадал в забытье, но когда просыпался, его рефлексы проверял очередной ординатор, а главный врач формулировал заключение о посттравматической потере речи. Все, что говорили врачи, было призвано держать его в плену в этой палате. Хотя никто не слышал его, он не оставлял попыток силой мысли показать возросший интерес к внешнему миру. Да, даже результаты матча ФК «Шахтер» внесли бы долгожданное разнообразие. Однако свита главного врача покидала его, направляясь дальше.

Приблизительными ориентирами, позволяющими определить, сколько недель прошло, становились поздравления с праздниками и постепенное уменьшение гипсовых повязок. Теперь в медицинском заключении говорилось: «Состояние стабильное».

Это «стабильное» состояние тянулось долго и, наконец, достигло такого уровня, что пищу Леонид смог получать через рот… и что к нему вернулись давно позабытые мысли. Он внезапно осознал способность анализировать слегка заметные округлости: например, когда ему измеряли давление или температуру, либо когда новенькая практикантка из медучилища склонялась над ним, чтобы покормить.

– Похоже, вы себя уже хорошо чувствуете, – возмутилась практикантка, – извольте есть самостоятельно.

– Вы… меня слышали?

– Что значит «слышала»? Вы что, думали, я глухая? Это вам Веруля наболтала? Брюнетка из утренней смены? Понятно, не хотите говорить.

Говорить Леонид не мог лишь по той причине, что практикантка сунула ему в рот очередную ложку каши.

– Вечно она какую-нибудь чушь придумывает… И все равно, с вашей стороны неприлично так обо мне говорить, – продолжила она.

Вытерев заляпанный кашей подбородок Леонида, она осмотрела себя и спросила:

– А что это вообще такое – гиперболоид?

•

Практикантке Надежде Елисеевне Уриаловой исполнилось шесть тысяч девятьсот семьдесят шесть дней от роду, когда Леонид заговорил с ней. Размеры ее округлостей колебались в границах предельных значений, а зрачки напоминали Леониду влажную от росы голубику. Надежда знала множество считалок и скороговорок неизвестного происхождения. Лучшими советскими писателями она считала Самуила Маршака и Леонида Пантелеева; одинаково любила блины со шпротами и тушеное вымя; алкоголь воспринимала лишь как средство для дезинфекции поверхностей, внутреннее применение ее совершенно не привлекало. У Надежды была привычка во время оживленного диалога заканчивать предложения за собеседника. Если ей не удавалось угадать хотя бы последнее слово, она беззвучно шевелила губами. Спустя некоторое время Леонида это перестало раздражать.

Через две недели по брошенной между делом фразе он заключил, что Надежда выросла в детском доме. О ее предыдущей жизни он знал с гулькин нос. И все же Леонид предложил Надежде поехать с ним в Москву.

– В Москву?

– Ну да. Мне кажется, мы прекрасно уживемся.

– …Прекрасно уживемся.

•

Москва, 1951–1961 годы

Вернувшись в столицу, Леонид снова приступил к учебе. На лекциях и практических занятиях он