Депутатский запрос - Иван Афанасьевич Васильев

кислыми выражениями на лицах, как будто и говорят-то они только потому, что молчком стоять неудобно и надо что-то произносить. Бросилось это в глаза, скорее всего, по контрасту с привычной городской сутолокой, а еще, мелькнуло у него, что не лето же на дворе, когда все носятся как угорелые, а осень — время размягченности и бумажной писанины. Но удивительно, как влияла атмосфера лени и апатии на человека! Стоило подышать ею несколько часов — и Ивану показалось вдруг свое намерение ненужным и бесполезным времяпровождением. Он был тут лишним, в нем никто не нуждался, и его интереса тут не лежало.

«Что за чертовщина, с чего это на меня нашло? То негодовал, раздражался, спорил, а то вдруг — ненужно, бесполезно и интереса нет. В самом деле, что-то вязкое и непробиваемое есть в этой атмосфере ленивой заведенности. Может быть, как раз это и имела в виду Ольга? По натуре-то она человек деятельный. Пусть непостоянный, но в энергии, если загорится, ей не откажешь. Да и Глыбин из того же теста, этот, правда, замешан погуще, в нем упорства на десятерых хватит, поэтому и скандалит без конца, возмущается, долбит стену, а стена-то… резиновая!»

Расслабленность прошла, и Иван Стремутка перешагнул порог кабинета Федора с твердым намерением добиться от него откровенности.

Князев сидел откинувшись в кресле. Куртка распахнута, руки на животе, взгляд отрешенный, поверх бумаг на столе, в пространство. Похоже, ему просто хочется спать. Наверно, только что пообедал. Ох, не знал Иван, как обманчив бывает вид вязниковского директора!

— Мне показалось, — начал он, поздоровавшись и опускаясь в кресло у стены, — что пастбище так выбито, что как ни навязывай коня…

И тут Федора будто подбросило, он резко вскочил и вдавил кулачищи в бумаги на столе.

— Какой еще конь, какое пастбище?!. Афоризмами, понимаешь, изъясняться научились. Вот где ваши афоризмы аукаются, — он похлопал себя ладонью по загривку, — на моей шее! Который день мылят! Ну что вам с Глыбиным надо? Звонили из управления: «Не будет на вас, товарищ Князев, приказа — работайте. Голоса депутатов за вас…» На черта мне такая самодеятельность!

Иван хотя и опешил от столь неожиданного взрыва всегда уравновешенного Князева, но быстро сообразил, что это с ним от растерянности. Да, он настроился уходить и теперь растерян: как, опять то же самое? Поэтому Стремутка, сделав вид, что нисколько не тронут его эмоциями, продолжал с усмешкой свое иносказание:

— Да, пастбище, на котором пасется конь, выбито ленивыми волами. Коню с ними не справиться. Тебя не столько инструкции ограничивают, сколько вот эта современная контора, набитая современными сонями. Они у тебя спят на ходу.

Князев отвел глаза и опустился в кресло, приняв ту же позу, как будто и не он только что сжимал кулаки и гремел негодованием.

— Прозорлив Стремутка-второй, разглядел-таки ленивых волов… Пойдем, тошно мне тут сидеть.

«А ведь он в самом деле издерган. Нервишки-то сдают… Жаль будет, если сорвется. Кажется, я начну сейчас утешать его», — думал Иван, пока шли от конторы до директорского дома.

В доме было намыто и прибрано. От неожиданности Князев приостановился на пороге, поглядел на свои грязные ботинки — разуваться было лень, и не разуваться нельзя: у порога чистый половик, в комнате постлан палас, с самого лета стоявший рулоном в коридоре. «Что-то на нее нашло, — подумал он о жене, — стих какой-то: за два часа свернула такую гору!»

— Проходи. — Он пропустил Стремутку вперед и, нагибаясь и кряхтя, стал расшнуровывать ботинки. У Ивана были на резинках, тот разулся скоро — нога об ногу. Разделись и в одних носках — тапок под рукой не оказалось — прошли в гостиную. — Это она, чтобы подсластить мне пилюлю. Домашний уют смягчает служебный стресс. Твоя как в этом отношении? Хозяйка или?..

— Не жалуюсь. Причин для разлада нет.

— Да причин-то и у меня нет. Мы ведь бугровские, Ваня. — Сказал и осекся: не любят его Стремутки. Виду не показывают, но и забывать не забывают. Стоит между ними тот давний-давний день, когда он… Только этого сейчас ему и не хватало — воспоминаний! — Садись где душе угодно, а я чего-нибудь поищу. Не махай, знаю. Не в одиночку ж мне… Одного не пойму — как это тебе удается? Встречи, приемы, разговоры… С тобой же без этого самого никто откровенничать не станет.

Говоря все это, Федор похлопал дверцами шкафа, холодильника, нашел нарезанную колбасу, лимон и бутылку коньяку, перенес на журнальный столик, наполнил две рюмки.

— Ладно, сделай хоть вид. Иллюзия, а все приятней. Видывал некоторых из вашего брата, наберутся с «подследственными» — души нараспашку, друзья по гроб жизни, а потом бабах статейкой, вот это, я понимаю, журналисты! А ты? Чем ты раскалываешь своих?

— Логикой, Федя. Здравомыслие сильнее хмеля. Припирает к стене намертво.

— Да уж вижу, как припирает. Бьешь в десятку. «Ленивыми волами» наповал сразил, аж сорвался, прошу прощения. Волы неодолимы — вот в чем трагизм положения! Особенно сытые, закормленные. Нет на них погонялки.

— Скажи, а тот агроном, которого ты пригласил, он действительно соглашался без оклада работать?

— И это знаешь? Хорошо, скажу: да, без оклада. На доле от урожая, от заработанного. И он бы не проиграл. Уверен в земле и в своем умении дело делать. Вот такие мне нужны. А его выжили. Ленивые волы не пустили в свое стадо. И главное — чем? Ты только вдумайся: законными правами на привилегии! Бей баклуши, годами, десятилетиями бей, только не бегай с места на место — и будешь иметь первоочередное право на блага. Здравому смыслу неподвластно сие. Логика твоя бессильна. А их не один-два, их три десятка — и все как на подбор. Это уже стиль, Ваня. Более того — способ существования. Но не мой стиль, не мой способ. Нам вместе не жить. Сколько бы Глыбин ни голосовал за меня, я все равно уйду. Так что передай ему: на данном этапе совпадают интересы Князева и Стремутки-первого… А между прочим, любопытная штука: не только на данном! Ты знаешь, Стремутка-второй, что мы с твоим братом, если оглянуться назад, ни в чем не расходились. Странно, ей-богу, до самого только дошло: думали-то мы одинаково с ним, а не с Васькой, Ваську все время куда-то относило. Или… Погоди! Может, не его — от нас, а нас от него клонило, а? Ну говори. Умолкаю и слушаю.

— Видишь, Федор, что бы я тебе ни сказал, ты настроен не воспринимать. Ты уверил себя — и не только ты, все вы, хозяйственники, страдаете этим, — что со стороны вам советчиков нет, не считая, конечно, начальства, перед начальством вы ухо тянете так,