«Доктор Живаго» как исторический роман - Константин Михайлович Поливанов

населения». Депортировано было около 250 тысяч человек, еще 350 тысяч бежало во внутренние районы, спасаясь от наступающих немецких войск. Депортации сопровождались насилиями, подозрения евреев в сочувствии к противнику и в шпионаже приводили к скоротечным военно-полевым судам, приговоры которых были предрешены.

Депортации вынудили правительство 4 августа 1915 г. фактически ликвидировать Черту оседлости.

Если учесть, что в армию было мобилизовано около 400 тысяч евреев, то можно констатировать, что традиционный уклад жизни был сломан почти у четверти еврейского населения Российской империи. Насилия по отношению к евреям, нелепые преследования еврейского языка еще более озлобляли отнюдь не питавшую чрезмерную любовь к власти еврейскую массу. Правительство и военные собственными руками способствовали возникновению обнищавших и озлобленных беженцев, горючий материал будущих потрясений [Будницкий: 334].

Таким образом, Пастернак в этой части романа обозначает характер и последовательность событий и обстоятельств, а в еще большей степени — общественных настроений 1914–1916 годов. Описанное выше событие, во многом определяющее дальнейшее сюжетное развитие романа, происходит в эвакуационном госпитале «по соседству со ставкой» [Пастернак: IV, 126]. Госпиталь располагался рядом с Могилевом, где с 23 февраля 1917 года находился Верховный главнокомандующий — император Николай II[72], что, несомненно, сыграло существенную роль в том, как развивались революционные события в Петрограде и вообще в России в феврале — марте 1917-го.

Собственно в последней, 14-й главе анализируемой части романа обозначаются события, непосредственно предшествовавшие Февральской революции, и она сама. Сосед Живаго по госпиталю возмущается действиями военной цензуры:

Лежавший против Юрия Андреевича Галиуллин просматривал только что полученные «Речь» и «Русское слово» и возмущался пробелами, оставленными в печати цензурою[73] [Там же].

Предвестия революции совпадают с состоянием природы:

Несколько дней была переменная, неустойчивая погода, теплый, заговаривающийся ветер, которые пахли мокрой землею. И все эти дни поступали странные сведения из ставки, приходили тревожные слухи из дому, изнутри страны[74]. Прерывалась телеграфная связь с Петербургом. Всюду, на всех углах заводили политические разговоры [Пастернак: IV, 127].

В поэтическом мире Пастернака связь природы, стихии и истории приобретает не меньшее значение, чем у многих его предшественников и современников от А. С. Пушкина до А. Блока, М. Булгакова, А. Платонова и др. Кончается глава известием о революции в Петрограде:

В помещение, стуча палками и костылями, вошли, вбежали и приковыляли инвалиды и не носилочные больные из соседних палат, и наперебой закричали:

— События чрезвычайной важности. В Петербурге уличные беспорядки. Войска петербургского гарнизона перешли на сторону восставших. Революция [Там же: 129].

Отречение Николая II

При сопоставлении событийной «канвы» первых десятилетий ХX века с романом Пастернака бросается в глаза существенная лакуна. Один из поворотных моментов — отречение императора Николая II от престола — даже не упомянут в «Докторе Живаго». Однако представляется, что в одном из эпизодов он присутствует в «зашифрованной» форме. Пастернаку случалось обращаться к иносказательным шифрам, например, в «Охранной грамоте», характеризуя явления искусства и современной политической жизни, о которых писать прямо было невозможно, это убедительно показано в работах М. Окутюрье и Л. Флейшмана [Окутюрье 1979: 344–347; Флейшман 2003: 211]. В описании Венеции отношения государства и художника фактически связаны с атмосферой советской эпохи. Говоря о том, как искусство обманывает заказчика, Пастернак, в сущности, сам прибегает на страницах «Охранной грамоты» к такому «обману». Именно так судьба расстрелянного в 1930 году лефовца Владимира Силлова вписана в венецианские главки второй части и в главки, посвященные гибели Маяковского. В недавней работе Сусанна Витт показала, что, упомянув как будто вскользь в первой части «Охранной грамоты» стихотворение Гумилева «Шестое чувство», Пастернак далее строит целую главу на реминисценциях из поэзии расстрелянного поэта и фактически таким образом еще раз подчеркивает главную тему книги — необходимость свободы для поэта, и может быть, в частности, свободы путешествий, которой жители Советской России были лишены [Витт 2009].

Предположение, что в какой-то форме отречение должно присутствовать на страницах романа, основывается не только на том, что другие узловые моменты истории в романе обозначены. В 1920-х годах Пастернак обращался к этому сюжету один раз впрямую и один раз в завуалированной форме. В 1923 году в поэме «Высокая болезнь» он рисует безуспешные попытки Николая проехать из Ставки верховного главнокомандующего в Могилеве в Царское Село, когда все управление железными дорогами осуществлялось революционными властями из Петрограда. Царский поезд (украшенный двуглавыми орлами), меняя направление в попытке добраться до станции назначения, был остановлен на станции Дно, объездным путем добирался до Пскова, где императора склонили к отречению.

…Орлы двуглавые в вуали,

Вагоны пульмана во мгле

Часами во поле стояли,

И мартом пахло на земле.

Под Порховом в брезентах мокрых

Вздувавшихся верст за сто вод

Со сна на весь балтийский округ

Зевал пороховой завод.

И уставал орел двуглавый,

По псковской области кружа,

От стягивавшейся облавы

Неведомого мятежа.

Ах, если бы им мог попасться

Путь, что на карты не попал.

Но быстро таяли запасы

Отмеченных на картах шпал.

Они сорта перебирали

Исщипанного полотна.

Везде ручьи вдоль рельс играли,

И будущность была мутна.

Сужался круг, редели сосны,

Два солнца встретились в окне.

Одно всходило из-за Тосна,

Другое заходило в Дне…

[Пастернак: I, 259][75]

Возникающий в поэме мотив задержки поезда в «Докторе Живаго» становится существенным сюжетообразующим приемом и одной из ключевых метафор времени революции и Гражданской войны[76].

О конце монархии в 1917 году Пастернак пишет и в третьей части «Охранной грамоты», отмечая включенность своего поколения в события русской политической истории начала ХX века. Автор дает характеристику как последнему царствованию, так и личности и привычкам последнего императора (хотя и не называя его ни разу по имени), размышляя о природе государственной власти. Николай сопоставляется с казненными в ходе английской и французской революций королями:

Однако для полноты их характеристики надо вспомнить государственный порядок, которым они дышали.

Никто не знал, что это правит Карл Стюарт или Людовик XVI. Почему монархами по преимуществу кажутся последние монархи? Есть, очевидно, что-то трагическое в самом существе наследственной власти.

Политический самодержец занимается политикой лишь в тех редких случаях, когда он Петр. Такие примеры исключительны и запоминаются на тысячелетья. Чаще природа ограничивает властителя тем полнее, что она не парламент и ее ограниченья абсолютны. В виде правила,