Остров на Птичьей улице - Ури Орлев

– вообще чуть ли не затемно. Владелец продуктовой лавки и зеленщик тоже открывали свои заведения спозаранку. Аптека открывалась гораздо позже. А самым последним начинал работать парикмахер. Он не торопился открываться, но и закрываться тоже не спешил. Дворники выходили подметать тротуар у своих ворот в разное время. Были те, кто начинал пораньше, и те, кто попозже. И характер у каждого был свой. Были такие, кто поколачивал лоточников, попрошаек и старьёвщиков. А были и такие, кто пускал их во двор. Раньше я думал, что дворники так грубо обращаются со старьёвщиками и попрошайками, потому что те евреи. Но теперь-то что? Теперь они точно были не евреи, ну, или, по крайней мере, никто о них так не думал. Хотя возможно, среди них и были хорошо замаскированные евреи.

Вот, например, три маленькие девочки и мальчик – светловолосый, но с совершенно еврейскими глазами. Эту подробность я разглядел с помощью бинокля. Они раз в неделю ходят вчетвером по дворам, а иногда стоят на улице и поют всякие песни. По большей части грустные. Люди обычно кидают им монетки, завёрнутые в бумагу, – чтобы те не затерялись между камней на мощёном тротуаре. Так вот, был один бородатый дворник, который ни разу не пустил их во двор. Он работал в угловом доме. И каждый раз, завидев этих четверых, выбегал и начинал кричать и ругаться. Как будто от него убудет, если они в его двор зайдут.

Один раз он даже крикнул:

– Вот я поймаю вас, жиденята!

Но они в ответ показали ему язык и убежали.

Ещё была одна женщина, которая каждое утро в старом халате и стоптанных тапочках ходила в продуктовую лавку и к зеленщику. Её волосы всегда были взлохмачены, а иногда в них кое-где виднелись перья от подушки. Муж этой женщины был местным пьяницей. Днём он был добрым, играл на улице с детьми в футбол. Но вечером, когда возвращался домой, часто уже после наступления комендантского часа, он горланил песни и орал на всю улицу. Не понимаю, как немцы не посадили его в тюрьму. Может, он на них работал. А потом из затемнённых окон его квартиры неслись вопли и ругательства. Иногда – детский плач. И тогда на следующее утро – я был готов поспорить с кем угодно и выиграл бы спор – она появлялась, как и всегда, в своём халатике, но с огромным синяком под глазом или с разбитой губой. Так бывало не один раз.

Хорошо, что евреи обычно так не напиваются. Что бы я делал, если бы папа днём был добрым, а ночью превращался в чудовище? Как тот человек, которого на самом деле было двое, – доктор Джекил и мистер Хайд.

Муж и жена, владельцы продуктовой лавки, я уверен, были подлецы и обманщики. Я не мог видеть и слышать, что происходит внутри лавки и что именно они говорят своим покупателям. Но дети часто выходили оттуда в слезах, а взрослые – злыми или обиженными. Некоторые бормотали под нос какие-то ругательства, а были и такие, кто грозил в сторону лавки кулаком. Они думали, что их никто не видит. Но я-то видел. А толстяк-зеленщик, наоборот, был добродушным и улыбчивым. Иногда он угощал яблоком маленькую девочку, грязную и голодную, которая почти весь день проводила на улице, сидя на земле. Я думаю, что её мама работала где-то далеко на очень тяжёлой работе и ей не с кем было оставить ребёнка. Она всегда возвращалась с работы вечером, незадолго до комендантского часа, а выходила из дому рано утром. Она была очень худая и бледная. Ещё на улице всё время околачивался тот мерзкий мальчишка, который ещё до того, как всех выселили, кидался в нас камнями. Когда мы выглядывали на польскую сторону через окно в разрушенном доме.

Он и теперь продолжал это занятие, и кидался камнями во всё, что двигалось – кошек, собак, маленьких детей, – и обзывал всех «жидами вонючими», и, хотя он иногда говорил и другие обидные слова, это у него было самое любимое обзывательство. Он обижал всех остальных детей на своей улице, потому что был сильнее. Когда никто не видел, он так сильно щипал ту маленькую грязную девочку, что она вскрикивала и начинала плакать. А он делал вид, что ни при чём. Никто из детей с ним не дружил, но он постоянно командовал, и все нехотя ему подчинялись. Но когда его тётка, тоже с криками и руганью, отсылала его с каким-нибудь поручением, дети сразу начинали играть в нормальные, интересные игры. Не колотили и не донимали друг друга. Не кидались камнями.

Я знал, что, если вдруг когда-нибудь окажусь там, на польской улице, мне нужно держаться от этого типа подальше.

На улице жила одна девочка, которая мне очень нравилась. Она была немного похожа на Марту, подарившую мне тогда на чердаке свою заколку в виде бабочки. Только эта девочка была старше. Она жила в доме напротив. В сумерках, до наступления темноты, она сидела у окна в своей комнате и, пока делала уроки, время от времени грызла карандаш или деревянный кончик перьевой ручки. Как я ей завидовал! Мне так хотелось ходить в школу. Каждое утро я видел, как из домов выходят дети с сумками и бегут по улице. Маленькие и большие. Старшие и младшие. Старшие иногда вели младших за руку. А иногда, наоборот, убегали от младших, и тогда те начинали громко плакать, а из какого-нибудь окна высовывалась какая-нибудь мама и требовала, чтобы старшие сию же минуту вернулись.

Над той квартирой, где девочка у окна делала уроки, жила одна сумасшедшая дамочка. Хотя, может быть, дамочка и не была сумасшедшая, но она постоянно убирала в квартире: чистила, подметала, натирала, вытряхивала пыль. Утро она начинала с проветривания постельного белья. Потом она протирала ставни. Потом мыла подоконник. Потом выносила во двор матрас и одеяло. Я видел, как она берёт их и исчезает из виду. А через пару минут со двора уже доносились характерные звуки, это она выбивала то и другое. Наверное, вешала их на перекладины для выбивания ковров. Заглянуть во двор я из своего укрытия не мог.

Дамочка ежедневно натирала пол мастикой, потом тёрла его щёткой и полировала тряпкой до блеска. Даже мне было видно, как он блестит. За такими занятиями дамочка проводила время до обеда. Потом она куда-то исчезала. Может быть, ложилась отдохнуть. А ближе к вечеру она вдруг появлялась в воротах, и если бы не бинокль, то я бы даже не заподозрил, что это та же самая