Влас Дорошевич. Судьба фельетониста - Семен Букчин

А уж во что превращается русская литература, когда «похоронным маршем над самостоятельной критической мыслью звучит каждое учительское:

— Поэт хотел этим сказать…»

Происходит самое страшное: «Своя мысль заменяется штампованной мыслью обязательного и узаконенного образца». Так, пишет он в фельетоне, посвященном русскому языку, «душе народа», «половине „отчизноведения“», возникает мыслебоязнь. Так растят «маленьких чиновников», у которых «со школьной скамьи самостоятельная мысль забивалась, забивалась, забивалась, думать „по-своему“ всячески воспрещалось и рекомендовалось думать не иначе, как по шаблону». Он буквально возмущен этим казенным подходом к преподаванию «самого живого, казалось бы, предмета» — русского языка, когда «половину курса посвящают главнейшим образом на то, чтоб изучить, где надо ставить и где не надо ставить букву, которая совсем не произносится» (I, 110–112).

Все эти острые и точные по мысли и образности публицистические пассажи возникнут в его фельетонах на рубеже веков, когда в обществе разгорится полемика о необходимости реформы среднего образования. Но и после «дарованных» свобод 1905 года ничего по сути не изменилось. В написанном в 1916 году фельетоне «В завтрашней школе. Мечты» учитель Филарет объясняет ученикам, что под «народом неугнетенным» Пушкин «разумел, несомненно, народ негритянский. Ибо по происхождению был негр». Соответственно, тут очевиден «намек на Америку… где в то время было рабство». Знаменателен вывод учителя из анализа пушкинского стихотворения: «У нас смело можно требовать свободы для всех народов. Только — заграничных!»[84]

А пока протест юного Власа носил, конечно же, стихийный характер. И это дорого ему обходилось. Свершив своеобразный круг по московским гимназиям, он вынужден был после пятого класса расстаться с надеждой получить аттестат классической гимназии и поступил в имевшее коммерческий уклон частное реальное училище И. М. Хайновского. Порядки в нем были весьма либеральные, можно было не являться на уроки и вообще не налегать на учебу. Главное, чтобы вовремя вносилась довольно высокая плата за обучение. Но и здесь, по свидетельству Амфитеатрова, «Власа угораздило отличиться каким-то похождением во вкусе Боккачиева „Декамерона“, которого даже всевыносящий Хайновский не вынес»[85]. Сам Дорошевич считал, что в этом училище он больше напоминал великовозрастного ученика Дезире Корбо, героя старого французского водевиля «Школьный учитель, или Дураков учить, что мертвых лечить».

Что там произошло, каким «похождением» отличился Влас, мы вряд ли когда-нибудь узнаем, но на этом история, скажем так, «официальной учебы» Дорошевича заканчивается. Больше его не увидят стены ни одного учебного заведения, хотя дочь писателя и отмечает: «А в 19 лет он уже был студентом Московского университета». И в другом месте: «Учась в Московском университете, Влас Михайлович стал сотрудничать в московских газетах». Увы — эти утверждения не подтверждаются фактами, документами. Он не был студентом ни Московского, ни другого университета.

Но суть в том, что не закончивший гимназического курса и потому не имевший возможности учиться в университете Дорошевич сумел стать образованнейшим человеком своего времени. И здесь прежде всего проявилась его неукротимая тяга к знаниям и сила воли. Когда он пишет, что «гонялся за наукой по всей Москве», — это не только иронический образ, связанный с изгнаниями из разных гимназий. Он действительно хотел знать, и эта жажда знания у «неисправимого globe-trotter’a» (так он сам однажды назвал себя) была очень сильной. Да, он чувствовал, что «в жизни есть более необходимые знания, чем знание супинов от неправильных глаголов»[86]. Но даже «неправильные глаголы» пригодились ему впоследствии как символ формализованного и бесполезного знания. Не говоря уже о том, что впоследствии он все-таки самостоятельно выучил латинский язык, чтобы читать в подлиннике любимых римских сатириков Ювенала и Марциала. Сгодился, выходит, гимназический опыт.

С юных лет Влас много занимается иностранными языками. Изучению немецкого содействовало то обстоятельство, что он был завсегдатаем театра Парадиза, где выступали великолепные немецкие актеры — Поссарт, Барнай, Росси. В 20 лет он свободно читал в подлиннике и цитировал Гете и Гейне. Итальянский ему помогло освоить общение с артистами итальянской труппы Одесской оперы. Он прекрасно изъяснялся на французском и с годами собрал у себя весьма изысканную библиотеку французских изданий. К тридцати годам овладел английским. Позже — испанским. Эта языковая свобода открыла перед ним мир во время постоянных и долгих заграничных путешествий. Кстати, такое широкое и уверенное владение иностранными языками было новым качеством в среде российской журналистики и в сочетании со вполне европейскими манерами создавало и новый для нее образ, что было отмечено одной из газет, когда Дорошевич в 1897 году прибыл во Владивосток: «Он представляет из себя тип корректного, воспитанного и образованного профессионального журналиста <…> Он изъясняется на всех европейских языках»[87].

«Почти что самоучка, автодидакт, — пишет о нем Амфитеатров. — Этого никогда не следует забывать при оценке его таланта и той громадной эволюции самообразования, которую проделал впоследствии его удивительно восприимчивый, цепкий и хваткий ум <…> Подобно Горькому, Влас, с поразительным искусством и практичностью выбора, высасывал из каждого собеседника в чуткую память свою знания, которыми тот мог бы быть ему полезен. Но он обладал гораздо более систематическою головою: лучше умел критически разбираться в приобретаемых знаниях и классифицировать <…> голова Дорошевича была как бюро с множеством ящиков: каждый имеет свое точно определенное назначение, и хозяин в них не ошибается, что куда положить: кладет же сравнительно немного, но уж если положил, то знает, что и зачем»[88].

Он не терпел дилетантизма. Поэтому для него «журналист хорошего типа» — это человек «живой, подвижный, всем интересующийся и во все вникающий»[89]. Желая похвалить деятельного нижегородского губернатора Баранова, он не найдет ничего лучшего, как сравнить его с «отзывчивой натурой настоящего журналиста, которому ничто не чуждо, все близко и интересно. Который думает обо всем и у которого неудержимая потребность делиться и пропагандировать свои мысли»[90]. Политика, история, искусство, экономика, право — во всех этих областях он всю жизнь накапливал основательные знания. Корней Чуковский, бывавший в петербургской квартире Дорошевича на Кронверкском проспекте в годы его широчайшей славы, был поражен обилием специальной литературы, составлявшей библиотеку «короля фельетонистов»: «Вообще человеку, не читавшему его, он мог показаться знаменитым профессором, кабинетным человеком, погруженным в науку»[91].