Влас Дорошевич. Судьба фельетониста - Семен Букчин

Театром для Самарина был один-единственный — Малый. Других просто не существовало.

Но желание стать актером было поистине неодолимым. Влас был долговязый, нескладный и лицом далеко не красавец. Хотя актерские данные имел несомненные и, если верить Амфитеатрову, «был хорошим актером» больше комического плана, что нашло выражение в постоянных пародиях и мистификациях, розыгрышах, которыми он удивлял своих друзей в юности. И еще он был изумительный рассказчик. Сравнивая его в этом плане с Горьким, которому «одинаково удается и трагическое и комическое», Амфитеатров подчеркивал, что «вся сила Власа была именно в неподражаемом естественном комизме. Драму он аффектировал, как всякий истинный комик, когда берется за трагическую роль»[104]. Его артистический дар отмечала и писательница А. Ф. Даманская: «За какую тему он ни брался — слушатели в театральном ли, в концертном зале или в частном доме за чайным столом получали неповторимое наслаждение.

Однажды он стал излагать моим гостям и мне, как надо варить рис и как варят его в разных странах, и мы слушали его целый час как зачарованные. В другой раз рассказывал он, как огромного роста актер Тальма давал уроки декламации и величавомонаршьих поклонов небольшого роста и толстоватому Наполеону. Говорил, не повышая голоса, без лишних жестов, и получалось впечатление разработанного блестящего скетча. Был бы он, вероятно, превосходным актером, если бы посвятил себя сцене. В молодости играл, но только в любительских спектаклях. Связи с театром были у него старые, крепкие»[105].

В годы молодого театрального горения его, естественно, притягивали к себе роли героического, романтического плана. На сцену буквально призывал герой трагедии Гуцкова Акоста, «отрекающийся от отреченья, в разодранной одежде, с пылающими прекрасными глазами». Молодой еврейский мыслитель, восставший против фарисейской лжи и двуличия, казался «выше Гамлета, выше Шекспира», потому что он «боролся за идею». «Все мы клялись быть Акостами». «Солнцем моей молодости» назовет Дорошевич Акосту, воспоминание о юношеском увлечении которым будет сопровождать его всю жизнь. Он так хотел сыграть эту роль! Но все не получалось. Может быть, внешность не способствовала при распределении ролей в тех же любительских постановках. Но однажды ему удалось. Это произошло, по его собственному признанию, «через много лет», когда он, будучи «обдерганным полулюбителем, полуактером», играл брата Акосты Рувима. Это он-то, буквально впитавший в себя всю патетику образа главного героя, должен играть второстепенного Рувима, а не самого Акосту, роль которого досталась «какому-то купеческому сыну», попугайски выучившему ее с помощью нанятого за деньги актера! Влас не мог этого стерпеть. Потому что, «когда скверно играют Акосту, — мне не все равно». И он сам, будучи Рувимом, прочитал со сцены знаменитый монолог Акосты: «Спадите груды камней с моей груди!»

Естественно, когда настоящий исполнитель Акосты начал произносить тот же монолог, в публике раздался хохот. Произошел скандал, спектакль был сорван.

Эту историю он рассказал спустя годы в очерке «Мое первое знакомство с П. И. Вейнбергом» (IV, 83–87). В нем есть единственное автобиографическое указание на то, что в ранней молодости Дорошевич был актером. Сказано, правда, с иронической оговоркой — «обдерганный полулюбитель, полуактер». Наверное, так оно и было: играл и в любительских спектаклях, и с профессиональными актерами. «Обдерганный» — значит уже имел какой-то опыт. Уже знаменитым журналистом он удивлялся и гордился тем, что как актер начинал вместе с Рощиным-Инсаровым, тогда тоже любителем: вместе они играли в «Каширской старине» на сцене дачного театра в подмосковном селе Богородском, — великовозрастный гимназист и корнет Сумского полка Пашенный. И там же юный Влас, уже как зритель, самозабвенно аплодировал Южину, Андрееву-Бурлаку, Писареву, Гламе-Мещерской во время спектакля «Иудушка» по «Господам Головлевым» Щедрина.

Полулюбительской-полупрофессиональной актерской работой довелось заниматься от случая к случаю и после того, как его исключили из училища Хайновского, когда он покинул или дом приемных родителей, или семью Соколовой, если в последней он действительно прожил некоторое время после смерти приемной матери. Актерство было одним из способов, с помощью которых Влас пытался выжить. Началось это где-то на рубеже 1880–1881 годов. Во всяком случае, у него не раз встречаются обмолвки о том, что самостоятельную жизнь он начал на шестнадцатом году жизни. В том же фельетоне «Перед смертью», в котором он назвал точную дату своего рождения, говорится: «Так дело шло до шестнадцати лет…

В этом нежном возрасте благосклонная судьба, легким шлепком вытолкнувши меня из-под родительского крова, сказала: „Живи!“

И я начал жить…»

Впрочем, не обойдем и свидетельство дочери: «Я знаю только, что в 14 лет он очутился в Одессе, без копейки денег, работал грузчиком на пристани». И тогда же, по ее утверждению, Влас поступил в одесский театр, но карьера там складывалась неудачно, и он, оставив сцену, стал сотрудничать в тамошних газетах. Это сообщение, как и некоторые другие, приведенные Натальей Власьевной, ничем не подтверждается. Очевидно и смещение времени в памяти мемуаристки: Дорошевич начал работать в Одессе как журналист гораздо позже — в 1893 году.

Вообще же этот период начала самостоятельной жизни и почти до конца 80-годов беден в его биографии прежде всего точными фактами. Хотя есть отрывочные мемуарные свидетельства и все те же автобиографические обмолвки в фельетонах. «Послегимназический период жизни Дорошевича, — вспоминал Амфитеатров, — ознаменовался полным одиночеством юноши и почти что бесприютною нищетою»[106]. Каких только занятий он ни перепробовал, чем только ни занимался, чтобы выжить! Мелкий литературный заработок перемежался с тяжелым трудом землекопа, грузчика, со случайными, грошовыми выступлениями в любительских и профессиональных театральных труппах, с репетиторством. Одно время, будучи шестнадцати лет от роду, даже служил писцом в полицейском участке.

Впрочем, он никогда не жаловался на тяжкую, голодную и бесприютную юность. И то автобиографическое признание, которое будет процитировано ниже, также не жалоба, оно вырвалось в ответ на появившуюся в печати клевету, обвинявшую его в финансовых махинациях. Якобы он, уже зрелый журналист, «учитывал в банках векселя», а когда ему в учете отказывали, «принуждал к этому, показывая гранки с какими-то разоблачениями». Возмущенный до глубины души, Дорошевич писал в «Ответе на клевету»: «Единственная „финансовая операция“, к которой я прибегал, — это если у меня не было денег, — я закладывал лишнее платье <…>