На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг. - Андрей Владимирович Николаев

по роте из командиров осматривают внешний вид курсантов. На заметку берется каждая мелочь: расстегнутая или непришитая пуговица, грязный подворотничок, не первой свежести носовой платок и, не дай бог, невычищенные сапоги. Грозы не миновать.

– Это чё, – однажды после поверки, как бы и ни к кому не обращаясь, бросил Максим Пеконкин, – мы вот теперь шпоры не носим, а то хлебнули бы горюшка с лихвой.

– А чем же плохо шпоры-то носить? – спросил кто-то из курсантов.

– А тем, – нравоучительным тоном пояснил Пеконкин, – что никелированные шпоры положены только командному составу, а рядовым – обычные железные. Они, чуть малая сырость али дождь, сразу ржавой сыпью покрываются. Увидит ту сыпь старшина – хватай, значит, наряды. Мы в кадровой, бывало, струну от балалайки на чурашок натянем и той струной до подъема под одеялом шпоры-то и полируем.

И мы верим Максиму – он врать не станет.

30 августа. На оперативном совещании в штабе училища подполковник Самойлов подтвердил сказанное им ранее: выпускные экзамены и аттестация пройдут в срок и без задержек.

Среди курсантов лихорадочное возбуждение: все разговоры только о предстоящем производстве. «Я волнуюсь более, нежели когда шел на выпускные экзамены в школе», – пишу я в письме своей матери. Проверяя свои оценки и подводя предварительные итоги, мы обнаруживаем, что большинство не вытягивает на общий балл 4,5. Это всех огорчает, – все мы рассчитываем ведь на звание «лейтенант».

– Теперь вся надежда на госэкзамены, – слышу я голос Кости Бочарова, – кровь из носу, а их нужно сдать на пятерки.

2 сентября. Официально объявлено: пятый минометно-артиллерийский дивизион выходит в предэкзаменационные лагеря.

4 сентября. Мы в лагерях. Погода самая подходящая: дождь, холод, непролазная грязь, на дорогах раскисшей глины по щиколотку.

Спим в наскоро отрытых землянках. Спим не раздеваясь, вповалку, прижавшись друг к другу. Всюду сырость, и многие страдают состоянием зябкого озноба. Обмундирование отсыревает – разводим костры и сушимся.

По всем предметам идут зачеты и испытания в полевых условиях. Строевая часть готовит аттестации, пишет характеристики. Ходят слухи, что поехали за обмундированием. Кормят нас щами, гречневой кашей с бефстрогановым и компотом. Очевидно, в лагерях мы пробудем до 15-го.

6 сентября. Воскресенье. Занятий нет, и мы отдыхаем. Из Устюга приехала парикмахерша: под елкой открыт «салон». На перевернутом ящике, покрытом белой салфеткой, инструменты, бритвенный прибор, чайник с кипятком, зеркало и одеколон. Официально разрешено носить волосы с условием содержания их в чистоте и порядке. По этому случаю в «салон» под елкой длинная очередь. Стрижка стоит два рубля. С «тройным» одеколоном – пять, с «цветочным» – восемь. Курсанты денег не жалеют, стригутся за восемь. И землянка наша начинает благоухать «цветочным».

Отросшие волосы следует содержать в порядке – это так. Но нужна гребенка, а ее не достать. Гребенок нет ни в городских промтоварных магазинах, ни в «Военторге», нет даже на базаре. Себе гребень я смастерил из кусочка березовой щепочки – всего из семи зубцов – и пользовался им довольно длительное время. Этот гребень сохранился у меня до сего дня, как память, как реликвия времен Великой войны!

Вечером, в душном тепле землянки, возник разговор по поводу ликвидации в Москве «Музея новозападного искусства» на Кропоткинской. Зачинщиками спора, как всегда, оказались Костя Бочаров и Олег Радченко.

Оппонентами и ярыми противниками импрессионизма оказались Жора Арутюнянц, Курочкин и Спирин. Максим Пеконкин молча слушал, сопел носом и участия в споре не принимал. Парамонов все подхихикивал, стараясь стравить споривших. Гуревич, как и подобает экономисту, интересовался преимущественно финансовой стоимостью обсуждавшихся произведений.

Сам я тогда неважно разбирался в направлениях и школах французского искусства прошлого века. Я вспомнил холодный, зимний день сорок первого. Мы писали натюрморт в нетопленой аудитории. Работали в шубах, масло стыло на палитре, краски густели, руки мерзли. Подошедший ко мне Антон Николаевич Чирков сказал: «Цвет нужно писать в цвете! Понял?» – «Нет, – говорю, – не понял». – «Смотри: красная тряпка. Сама по себе теплая по цвету, освещена холодным отсветом из окна. Она стала разная по цвету, хотя по-прежнему красная. В тени она не черная, как у тебя, но красная, только иного оттенка, иного цвета». Антон Николаевич велел принести из библиотеки альбом «Новозападное искусство» и стал показывать и объяснять репродукции Сислея, Моне, Писсаро, Ван Гога, Матисса, Гогена. Но в сорок первом я был достаточно упрям, чтобы так вот сразу воспринять сложнейшую практику писать «цвет в цвете». Теперь же, в сорок втором, в военном училище, я старался вникнуть в эстетические принципы французских импрессионистов. И как это ни парадоксально, но именно здесь – в дивизионе, среди товарищей-кур-сайтов, формировался я не только как военный специалист, как конкретная индивидуальная личность, но и как будущий художник-профессионал.

8 сентября. На занятиях по артиллерии Воронов застукал меня за писанием почтовой открытки. Этого он вынести не мог – артиллерия у нас является спецпредметом. Манкировать спецпредметом не принято. Вначале Воронов хотел наложить взыскание и доложить по начальству, но потом отменил. Самому мне было крайне неловко и стыдно.

11 сентября. Возвращаемся из лагерей в город. Колонновожатый, намереваясь сократить путь, заблудился, и мы долго бродили по каким-то кустам и болотам.

– Нам-то теперь что, – как бы про себя бурчал Максим Пеконкин, – километров, поди, с десяток лишку. И только-то. А как на фронте такое-то вот случится – жизни многих людей может стоить. Думать надо.

Словно в родной дом, вернулись мы в свою казарму. Сходили в баню. В столовую. И, растянувшись на просторных двухэтажных нарах, рассуждали о том, что до окончания училища оставалось не более полумесяца.

16 сентября. В вестибюле вывешен плакат: «До выпуска – 14 дней». В наряды нас более не ставят. Наступает последний и решающий этап нашего пребывания в Великоустюгском пехотном училище.

Два дня назад упросил я местного фотографа снять меня на размер девять на двенадцать. Мастер долго не соглашался – нет бумаги. Наконец договорились, и он обещал сделать три фотографии по три рубля каждая.

По взводам идут предэкзаменационные зачеты. Госэкзамены назначены на период с 26 по 30 сентября.

Воронов гоняет меня по артиллерии свирепо и нещадно, по всей программе. Вспомнил-таки злосчастное письмо на его уроке. Поставил твердую пять. Но за эту пятерку я ему собирал и разбирал затворы всех имеющихся в нашем парке орудий, наводил по прицелу миномет и полковушку, командовал расчетом, взводом, батареей, решал бесчисленные задачки, отвечал на вопросы по тактике полевой артиллерии.

– Ничего, – смеется Пеконкин, – такая стружка тебе на пользу!

Сдавали зачет по конно-ветеринарному делу. В центре круга стоит