На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг. - Андрей Владимирович Николаев

слушаю. Советуются меж собой, как им быть. Комиссара, говорят, пришить нужно. Если, говорят, к немцам с комиссаром попадем, – хана, убьют немцы. Жутко стало. Думаю, что делать? Долго спорили, потом решили уйти так, без меня, тайком. Ночью ушли, бросили, один я остался. Один из окружения выходил, червяками питался. Сталин меня потом спрашивал, почему я один из окружения вышел?» Многое еще рассказывал старик. Говорил, как судили, как ромбы сняли. А потом сам проводил меня до проходной.

Откинувшись на спинку скамейки, Виктор сидел погруженный в себя и, казалось, не замечал моего присутствия.

8 августа. Неприветливое, хмурое и холодное утро. Ледяной, мелкий дождь словно висит в воздухе. И труба горниста, будто наглотавшись этой мокроты, захлебывалась ею, а звуки казались рыхлыми. Накануне нас известили о предстоящем многодневном учебном походе и что на этот раз мы участвуем в маневрах в качестве артиллеристов, составляя расчеты 76-миллиметровой батареи. Я зачислен ездовым коренной упряжки полковой короткоствольной пушки. По штату на такое орудие положен четверик – коренная упряжка и выносная. Мы же располагали всего лишь парой низкорослых вяток на орудие с передком. Несмотря на особый предмет – конно-ветеринарное дело, все мы неважно разбираемся в нем. Занятий верховой ездой до смешного мало, меня выручало то, что с раннего детства я жил поблизости от учебного плаца кавалерийского эскадрона. И вахмистр дядя Ваня сажал нас – мальчишек – на лошадей во время тренировочной проводки. А иногда разрешалось и порысить. Как бы там ни было, но в военном училище я оказался более других подготовленным в этой области. Я любил лошадей, и заветной мечтой моей было служить в кавалерии.

К шести утра пушечная батарея готова к выходу. Я сижу верхом на низкорослой мохнатой лошадке гнедой масти. Идет беспросветный и нудный, частый, словно из сита дождь. Он шел весь день, сопровождал нас непроницаемой стеной воды. Намокло все. Если бы даже на нас были кавалерийские шинели, способные прикрывать всадника с конем, то и они не спасли бы нас. Что же говорить о тех, которые мы носили, – коротких, похожих на куцые кафтаны, по которым вода стекала прямо за голенища сапог. Ноги промокли так, как никогда не промокают у пехоты. Защищаться от воды нет ни сил, ни возможностей. Мы сидим в седлах понурые и неподвижные. Нельзя шевельнуться в этой мокрой скорлупе, образовавшейся из мокрых шинели, гимнастерки, брюк и белья. Нужно только соблюдать некоторое воздушное пространство между набухшей оболочкой и собственным телом: тогда начинало казаться, что ты хоть немного согреваешься. И все-таки мы чувствуем себя «аристократами», мы свободны от ноши, которая отчасти привьючена к подседельным потникам, отчасти лежит на передках и орудийных лафетах. Пехота, батальонные минометчики, под таким же дождем тащат на себе полную выкладку.

К вечеру, промокшие до костей, мы выходим к назначенному пункту и занимаем огневые позиции. Снимаем орудия с передков и размещаем их в наскоро отрытых окопчиках. Рыть капониры полного профиля нет сил. Каждый спешит снять обувь и выжать портянки, стряхнуть шинели. Когда ноги не чувствуют внутри сапога осклизлой жижи, а портянки, хоть и сырые, туго обтягивают ногу, все кажется уже не таким мрачным и безнадежным. Ковыряясь лопатами в орудийном окопчике, мы понемногу согреваемся, приходим в себя и даже начинаем подшучивать над пехотой, которая внизу под бугром ползла по-пластунски по грязной и мокрой земле, исполняя маневр выхода батальона на исходный рубеж перед атакой.

– Бедные ребята, – услышал я сочувственный и вместе с тем насмешливый голос Мкартанянца, – на кого же они будут похожи-то?!

– Ты б лучше сообразил, как сами-то ночь коротать станем, – тихо, ни к кому конкретно не обращаясь, произнес Гришин.

– Да, – соглашается Мкартанянц, – ночки тут про-хладственные, не то что в солнечной Армении.

– А в лесу брусники спелой, сочной, крупной, как вишня, видимо-невидимо. И лес близко. – Парамонов успел уже и туда смотать.

Едва смогли сбегать в лес за брусникой и набрать не более кружки, как прискакал верховой с приказом менять позиции.

– Орудия на передки, – раздается команда.

Почва раскисла, узкие деревянные колеса орудий вязнут, и пара измученных лошадей выбивается из сил.

– Расчет в лямки! – командует Пеконкин. – За спицы выворачивай, за спицы.

Налегая грудью на постромки, выворачивая за спицы, расчет вытягивает пушки из раскисшей почвы на проезжую часть дороги.

– Лошадей тут, конечно, мало, – философствует Пеконкин, – зато прислуги вдосталь. А на передовой и той, может, не будет. Случится по два, по три человека на орудие – спасибо говори.

– А как же быть-то?!

– Как быть? Так и быть! – Максим смачно сплевывает. – Изловчиться. Пехоте кланяться – ее, родимую, просить. Вы вон тут насчет ее уж больно зубоскалили. А куды вы без пехоты-то? На что сгодитесь?!

До места назначения дотащились лишь к полуночи. Поковыряв липкую глину, установили пушки. Дождь прекратился, но воздух пропитан сыростью. Трава, кусты – все мокрое. Куда ни ступишь – всюду вода, всюду лужи. Напоив лошадей и спутав им ноги, пускаем пастись их по свежему лугу. Овса дали мало, и по совету стариков-конюхов мы решили приберечь его на завтра.

Стрелковые батальоны тем временем, в кромешной тьме, форсировали вброд неширокую речку и «вступали в ночной бой с противником». До нас долетали отзвуки пальбы холостыми зарядами, а место «боя» озарялось множеством вспышек.

– То, что тяжело в ученье, дураку ясно, – как бы между прочим замечает Мкартанянц, – будет ли от этого легко в бою?! Вот в чем вопрос.

В темноте я различаю огонек его прямой трубки и временами оранжевый отблеск огня на его тонком восточном лице. Сидя у орудий, мы начинаем дремать. Мокрые шинели стали упругими и сидели на фигуре колоколом. Мокрое белье прилипло к телу и нагрелось его теплом. Вдали пасутся кони. О нашем существовании вроде как забыли. Время тянется нудно и тоскливо. Порой в темноте вспыхнет огонек самокрутки и тотчас голос: «Оставь сорок». Это сосед просит оставить ему докурить сорок процентов в долг. С куревом плохо. Табак дорог, и курильщики блюдут экономию.

9 августа. Три часа ночи. На батарею привезли харч. Мы не ели ровно двадцать один час и с жадностью набросились на пшенную кашу с мясом. Кроме того, полкило хлеба и кусок сала. Сытно поев, запалили костры и стали сушиться. На кольях растянули шинели. В отблесках света от них пошел густой и вонючий пар. На палках торчали сапоги, распяленные кальсоны, брюки, гимнастерки, нижние рубахи, а голые люди, чтобы не замерзнуть, исполняли вокруг костров дикий и замысловатый танец. Белье, портянки, обмундирование вскоре