Золото Рюриков. Исторические памятники Северной столицы - Владимир Анатольевич Васильев

писать картины, делать скульптуры, проектировать здания. Вот умру, что после меня останется? Плафоны во дворце Юсупова, росписи в Троицко-Измайловском соборе, евангелисты в парусах, написанные в церкви Сошествия Святого Духа при Николаевском кавалерийском училище, иконы в церкви царевны Александры при Александрийской женской больнице, роспись в церкви при Обуховской больнице, плащаница и заалтарное „Снятие с креста“, да скульптура „Икар“. Мало. Нужны большие работы. Надо имя прославить на века».

Остановился. Повернул к дому, но тут пришла другая мысль:

«Без денег я никто. Сейчас, имея магазин, я не могу наскрести средств, чтобы купить материалов и сделать достойные образцы по скульптуре и архитектуре для подачи их в Академический Совет. Да и потом — если мне по праву полагается часть богатства предков, почему я должен отказаться от этого? Ведь никуда кроме как на искусство деньги не будут потрачены».

Он еще больше засомневался в успехе своего предприятия, когда побывал в Костроме и узнал, что родители Константина Успенского умерли, а сам он давно уехал в столицу. Обнадеживала информация, полученная из костромской духовной семинарии, — после ее окончания Успенский поступил в Санкт-Петербургскую духовную академию.

Вернувшись в город, Травин пропустил очередной срок подачи прошения о присвоении звания академика. Побывав в духовной академии, он узнал, что Успенский окончил ее в 1829 году и тогда же был пострижен в монашество с именем Порфирий. Далее отца Порфирия отправили в О дессу, где он, получив 1 июля 1831 года степень магистра богословия, был назначен законоучителем Ришельевского лицея. Там же в Одессе с 1834-го по 1838 год Успенский служил настоятелем второклассного Успенского монастыря и был введен в сан архимандрита. Поиски Порфирия привели в Херсон, где тот работал ректором Херсонской духовной семинарии до 1840 года. Далее путь вел в Вену.

Травин возвращался домой из Москвы, куда прибыл рано утром из Костромы, где безуспешно разыскивал родственников Успенского. Теперь, когда голова освободилась от мыслей о богатстве, он подсчитывал убытки. Их было предостаточно: на год сдвигался срок подачи нового прошения о принятии в академики, пропущен срок подачи нового иска по делу купчихи Рабыниной.

«На эти деньги, что я проездил, можно было всем детям новую одежду купить, жену нарядить. В театр с Ободовским собираюсь, а у Татьяны платья нового нет, — с горечью думал он, вспоминая виденные им на подъезде к Москве поля с колосившейся пшеницей, рожью. — Нынче пуд ржаной муки стоит 6 рублей 21 копейку, а пшеничной — 5 рублей 40 копеек. Сколько же я потерял на переездах? — и он начинал лихорадочно считать, сбиваться, начинать снова. Пока не пришел к выводу: вот и, получается, потерял по 10 пудов ржаной и пшеничной муки за путешествие».

Алексей Иванович, бросив расчеты, принимался успокаивать себя, мол, приеду домой и буду без выходных работать на подрядах, но, помечтав, понимал: потраченных денег не вернешь. Да и до дому еще добраться надо. От Москвы до Санкт-Петербурга на поезде ехать 604 версты, 21 час пути. Голодный не поедешь. Опять расходы. Ехать третьим классом? А вдруг кто знакомый увидит? Значит, надо тратить деньги на первый класс. Это двадцать рублей на билет из кошелька вынимай. От такой мысли становилось еще тоскливее. А тут еще под ложечкой засосало — с утра ни крошки хлеба во рту. Проглотив слюну, он бросился на поиски трактира.

Зайдя в вагон, Алексей с удивлением увидел попутчика — мужчину крепкого телосложения в черной сутане. Познакомиться не удалось. Едва поезд тронулся, священник закрыл глаза и задремал. Алексей, довольный, что ему никто не мешает, обратился к окну и стал смотреть на мелькающие мимо леса, то приступающие вплотную к дороге, то открывающие простор полей, со спелой рожью, овсом, пшеницей.

С попутчиком разговорились, когда он проснулся.

— Вы до столицы? — спросил священник, приветливо глядя большими глубоко посаженными серыми глазами на Алексея.

— В Санкт-Петербург еду, — ответил тот.

— Тогда, если я вас не утомил в дороге, предлагаю вместе перекусить, — сказал он с прежней учтивостью, как только поезд остановился возле станции.

Выйдя из вагона вместе с другими пассажирами, попутчики устремились в здание вокзала, к буфету. За обеденным столом Травин мог как следует рассмотреть своего попутчика. Священник был чуть выше его ростом и шире в плечах. Черные, чуть тронутые сединой вьющиеся волосы, свежесть кожи щек говорили о сравнительно молодом возрасте. Судя по разговору, его можно было отнести к церковному славянскому деятелю, законоучителю либо ученому.

Наблюдая за священником, Алексей поймал себя на мысли, что не просто ради любопытства внимательно рассматривает его, а ищет знакомые черты Константина. Давний знакомец ведь тоже был примерно такого возраста и занимался педагогической деятельностью. Спрашивать имя у попутчика не было повода, и он решил дожидаться времени отъезда.

Был вечер. За окном в полутьме сменялись картинки: мелькали деревья, поля и непрерывно тянулась телеграфная проволока, казавшаяся бесконечной. В углу вагона, покачиваясь вместе с фонарем, горела толстая свеча. Дымный полумрак, равномерный перестук колес и шипение паровоза располагали к разговору.

Скоро Травин знал: зовут протоиерея Михаилом Федоровичем Раевским и родился он в Арзамасе Нижегородской губернии в 1811 году, где отец его был священником. Получив образование в Нижегородской духовной семинарии, Раевский поступил в Санкт-Петербургскую духовную академию, где окончил курс в 1833 году. Назначенный после этого законоучителем, он вскоре оставил педагогическую деятельность и получил место в Швецию — настоятелем русской посольской церкви в Стокгольме.

— Там пробыл восемь лет и в 1842 году был перемещен на ту же должность в Вену, где и служу по сей день, — заключил священнослужитель.

Скучающее лицо Травина тут же оживилось. Он попытался что-то сказать Раевскому, но едва открыл рот, глубоко вздохнув закрыл его. Вместо обращения к священнику он потрогал его рукой, словно проверяя, тот ли это человек, который сейчас сказал о Вене и службе настоятелем посольской церкви. Если это он, то почему ничего не говорит о Порфирии?

— Вам плохо? — встревожился Раевский.

— Нет, — с трудом выдавил Алексей.

— Извините, но мне показалось… — задумчиво начал священник.

— Нет, нет, мне никакой помощи не надо, — Травин отмахнулся. — Я сам, я сейчас сам с собой справлюсь, — и тут всегда сдержанный, спокойный художник, любящий витиевато выражаться, стал сыпать отрывистыми предложениями, незаконченными фразами. — Вы его, конечно, знаете. Вы его должны были сменить. Понимаете, ваше преосвященство, мой давний знакомый тоже окончил семинарию, потом Санкт-Петербургскую духовную академию. Он, как и вы, занимался педагогической деятельностью. Я искал его в Одессе, в Херсоне. У меня нет денег доехать до Вены, куда его перевели. И хорошо, что не занял их