Золото Рюриков. Исторические памятники Северной столицы - Владимир Анатольевич Васильев

высочество на содержание класса отпускает по 540 рублей серебром в год, где учтена и оплата за представления.

— Как я понимаю, сцена должна быть разборной? — он попытался уточнить у немногословного графа.

— Правильно понимаете, — поправляя на груди большой узел платка, ответил Федор Петрович.

— Извините, запамятовал, — вновь обратился Травин к графу, намерившемуся покинуть зал.

— Что еще? — недовольно поморщился Толстой.

— У меня срочная работа. Еще 16 января нынешнего одна тысяча восемьсот сорок пятого года была составлена смета на построение больницы в память великой княгини Александры Николаевны. Производителем работ назначили меня. А для управления делами постройки была учреждена особая комиссия под председательством цесаревича Александра Николаевича. По смете на строительство больницы был назначено по устройству иконостаса 900 рублей.

— Какое отношение иконостас имеет к сцене музыкального класса? — выпучив красивые глаза, едва не закричал граф.

— Так мне надо и здесь быть и там, — попытался оправдаться Травин.

— Вы хоть где бывайте. Но я прошу, — не отрывая взгляда от Алексея, продолжил Толстой. — Понимаете, я вас прошу: сделайте сцену к юбилею старшего ректора Василия Козьмича Шебуева. Надеюсь, вы его уважаете. Если память мне не изменяет, у него сдавали работу на получение звания свободного художника? Тогда сделайте!

…Поздним вечером того же дня он сидел за столом и старательно выводил на чистый лист результаты своих расчетов:

«Смета его сиятельству графу Федору Петровичу Толстому на сделание вновь эстрады или вроде сцены в Академическом здании в зале Брюллова для пения и музыки от художника Травина. В Брюлловском зале вновь сделать эстраду или вроде сцены по моему проекту, и моим рисункам и моему механизму. Составить из разных частей, удобную для скорейшего сбора и постановки на место и разбора оной эстрады. За остальную работу по постановке на место моим людям — 265. За слесарную и кузнечную работу по моим рисункам с калькой, с крючками и петлями и разными вещами — 135. Резчику за резьбу — 35. Маляру за окраску — 120. Покрытие лаком три раза — 150».

Год назад Травин мог смело похвастать Ободовскому, он имеет свободные дни и желает побывать на спектакле. Нынче Алексея редко можно было застать дома. До обеда он работал над исполнением заказа царской семьи, а во второй половине дня отправлялся в Академию, где воплощался из художника в плотника.

Домой возвращался поздно вечером. Встречая вопросительный взгляд жены, устало качал головой и утешал ее. И так изо дня в день.

* * *

— Как освобожусь, пойдем на спектакль. Поговорю с тещей, она за детьми присмотрит. Справлюсь с заказами — займусь воспитанием детей. Вон Иван уже в гимназию ходит, а я еще ни разу уроки не проверял, — снимая сапоги, сказал он устало.

— Недосуг тебе всегда будет, — вздохнула тяжело Татьяна. — Вон послания опять принесли. Не знаю, о чем, но чует мое сердце, опять неладно.

— Будет тебе, — махнул рукой Травин, облокачиваясь на стен у. — Отказали, значит, снова напишем. Я упрямый. До конца пойду. Вон по суду с купчихой Рабыниной столько бумаг написали и туда и сюда. Больше года переписку вел. А ведь не зря. О том сегодня в академии выписку из журнала Правления Императорской Академии художеств получил.

— Здесь с большой печатью. Важное, — Татьяна протянула письмо.

Алексей погрузился в чтение. Пока он читал, она внимательно следила за выражением лица мужа. Шевелила губами — молилась. За долгие годы жизни она научилась понимать его по малейшему изменению в лице. Вот он нахмурился — она задрожала. Вот усмехнулся — Татьяна насторожилась. Губы стал покусывать — заерзала на табурете она.

— Извещают, что мне больше ничего не полагается! Стыда у них нет! — вскипятился Травин. — Ты понимаешь, — он потряс бумагой, скрученной в трубку, — это вместо 900 рублей по смете! Я тебе рассказывал, — продолжил он уже спокойнее, видя, что Татьяна кивает головой, — в память великой княгини Александры Николаевны, по воле императора Николая Павловича была составлена смета на устройство иконостаса с церкви при больнице. Теперь выясняется, дескать, что со мной уже рассчитались тогда, когда выдали 50 рублей. Как такое могло произойти, если профессор Академии Александр Павлович Брюллов лично со мной договаривался?!

— Успокойся, — миролюбиво сказала Татьяна и, тихо ступая по половице, прошла к люльке, подвешенной в середине комнаты, качнула ее. Оттуда оглянулась на мужа и прошептала: — Не спорь с начальством, а то тебе никогда не стать академиком.

— Звания дают не за расположение к власти, а за талант, — сердито буркнул Травин и, обернувшись к сыну, сказал: — Как учеба, Иван? Про рисование можешь не рассказывать. Там пятерки должны быть. Ты мне про математику и историю расскажи. Для художника, каковым ты мечтаешь стать, они не менее важны, чем рисование.

— И по истории, и по математике пятерки, — выпалил Иван, но замялся и, глядя исподлобья на отца, тихо сказал: — Сегодня четверку по рисованию поставили.

— Негоже сынок, негоже, — покачал головой Травин. — Меньше пятерки ты не должен получать.

— Учитель по рисованию просил вас, папаня, обязательно прийти к нему, — не поднимая головы, продолжил сын.

— А это еще что? Хулиганил? — отец поднялся с табурета и быстро подошел к Ивану.

— Никак нет. Он меня спросил, с чего я срисовал домик возле храма в Галиче. Я ему сказал, с натуры, вот и попросил, чтобы вы пришли, — задрав голову вверх, глядя отцу в глаза, ответил Иван. — Ей-богу не вру.

— Домик возле храма? — спросил Травин, задумчиво глядя на сына.

— Я его там взял, — Ваня показал рукой на угол квартиры, где лежали большие листы бумаги, рамки, подрамники, — все, что Алексей привез с собой из Галича, и время от времени перекладывал с места на место.

— Кто тебе разрешил? — нахмурился Травин.

— Вы, папаня.

— Когда?

— Третьего дня. Вы писали за столом. Я спросил, можно ли мне чего-нибудь из старых рисунков срисовать.

— Ну и…

— Вы показали рукой на угол, так я и взял.

Переговариваясь с сыном, Травин тем временем прошел в угол комнаты, выбрал из вороха бумаг потемневший от времени лист.

— Странно, что нашел в этом домике учитель рисования? — пробормотал он себе под нос, уселся в кресло и принялся пристально рассматривать картину, написанную им в молодости.

Смутно из далекого прошлого выплыла фигурка семинариста Кости. Юноша приехал из Костромы, чтобы по просьбе родителей запечатлеть на бумагу рисунок дома, выставленного на продажу. Алексей сделал для него тогда два рисунка. Костя выбрал себе экземпляр, оставив этот автору.

«С нами был еще Платон Ободовский, — вспомнил Алексей. — Мы потом вместе с ним по очереди дежурили возле домика,