1939. Альянс, который не состоялся, и приближение Второй мировой войны - Майкл Карлей

Майский подытожил ситуацию: «Лига Наций и коллективная безопасность мертвы. В международных отношениях наступает эпоха жесточайшего разгула грубой силы и политики бронированного кулака».108 В Париже Литвинов, на пути домой из Женевы, встретился с Бонне, который попытался оправдать Мюнхен необходимостью выиграть время для перевооружения. Я сомневаюсь, отвечал Литвинов, что передышка для перевооружения компенсирует потерю полуторамиллионной чешской армии и ее стратегическое положение в центре Европы.109 Этот литвиновский комментарий — импровизированный ответ Виемену — был только прелюдией к жесткому анализу ситуации советским руководством, который не замедлил последовать. В словах, напомнивших черчиллевские, «Известия» отмечали, что англо-французская капитуляция как будто бы устранявшая опасность войны, по существу делала ее неизбежной. Только теперь Франции и Британии придется вести эту войну в гораздо более тяжелых условиях. Полуофициальный «Journal de Moscou», выходивший на французском языке, выразился еще резче: «Кто поверит после мюнхенской капитуляции хоть единому слову Франции, кто согласится остаться у нее в союзниках?» Франция обрекала себя на изоляцию. Но, как сообщал Кулондр в Париж, Советский Союз сам опасался изоляции и такая ситуация была опасна для Франции.110

С «нейтрализацией» Чехословакии, отмечал Кулондр, нацистской Германии открывался путь на юго-восток. Кто имел желание или был в состоянии остановить Германию теперь? Не обратит ли Гитлер свои взоры на Украину? Эти вопросы с неизбежностью вставали перед советским руководством. Оно было убеждено, что Франция и Британия намеренно не препятствовали немецкой экспансии в Центральной и Восточной Европе. И рассматривало совместную декларацию о мирных намерениях, подписанную Чемберленом и Гитлером 30 сентября — именно ту, которой Чемберлен размахивал перед толпой в Лондоне — как предложение Британией своих добрых услуг в деле удовлетворения германских амбиций на Востоке, при условии, что она оставит в покое Западную Европу. Эта «преступная сделка», именно так рассматривали вопрос в Москве, делала мюнхенское соглашение острием меча, направленным на Советский Союз.

Кулондр взвешивал возможный исход. Москва потеряла все доверие к коллективной безопасности, но, по крайней мере, пока не отвергала ее открыто. Единственной альтернативой оставалось советско-германское сближение за счет Польши. Такая политика была, конечно, pis-aller, самым крайним средством, но она могла отвратить взоры Гитлера от Советского Союза, во всяком случае на некоторое время. «У меня есть все основания полагать, — говорил Кулондр, — что эта идея уже сидит в головах советского руководства. Некоторым из моих коллег мсье Потемкин недавно повторил то же, что сказал мне: "Польша готовит свой четвертый раздел"». Как бы повторяя советскую точку зрения, Кулондр приходил к выводу, что французский престиж и моральный облик здорово подпорчены мюнхенским кризисом. Если Франция потерпит еще одно такое же поражение, то она окажется в «смертельной опасности».111

Из Парижа Суриц прислал свое резюме о размахе катастрофы, которую начинала осознавать Франция. Это было подобно «второму Седану» — сокрушительному поражению французов во франко-прусской войне 1870 года. Германия без единого выстрела приобрела больше чем три миллиона населения, получила двадцать тысяч квадратных километров территории вместе с заводами и шахтами, расположенными на ней. А Франция лишила себя одного из самых надежных союзников в Центральной Европе, полутора миллионов чешских солдат... — продолжал перечислять посол. — Крайне левые заявляли, что Францию предала финансовая олигархия, сговорившись с такими министрами, как Бонне. Но истинные объяснения были не так просты. Чехословакия не получила во Франции массовой поддержки, не говоря уже о том, что вызывала у французов неуютное чувство необходимости платить по векселям; не было понимания, что судьба Чехословакии повлияет на жизненно важные интересы Франции. Напротив, «на протяжении ряда дней мы все были свидетелями позорнейших сцен, когда под вой обезумевшей толпы трусость возводилась в добродетель и капитулянты прославлялись как национальные герои». Среди наиболее пассивных слоев французского населения чувствовалось облегчение, что «миновала чаша сия», что «спал наконец кошмар войны». «Организаторы капитуляции» умело эксплуатировали глубоко укоренившийся в людях страх войны и нежелание воевать. Это был «их сильнейший козырь» против тех, кто надеялся занять более жесткую позицию по отношению к Гитлеру.

Суриц выражал готовность оставить будущим историкам оценку всей разноголосицы позиций участников трагедии, но все же постоянно возвращался к темам своих более ранних докладов в Москву. Среди «мюнхенцев» были и те, кто рассматривал войну с Германией сквозь «идеологическую» призму. Они боялись, что поражение Германии, если союзником Франции будет Советский Союз, может привести к триумфу большевизма. И готовы были не останавливаться перед любыми жертвами и уступками, лишь бы предотвратить такой исход.

«Все лицемерные и лживые сведения о слабости и неподготовленности СССР, вся эта антисоветская кампания лжи и клеветы, которая в эти дни так обильно и методически облепила страницы продажной печати, предназначены были не только для оправдания капитуляции, но прикрывали и подлинный страх правых перед возможным успехом советского оружия в войне».

Франция должна была избавиться от столь нежелательного и обременительного союзника. И французские правые, по словам Сурица, на самом деле надеялись спровоцировать Советский Союз на денонсацию договора о взаимопомощи. Посол заявлял прямо, что правительство Даладье целиком не разделяет программу правых, но пожалуй, только из осторожности. Большинство членов кабинета «пошло на капитуляцию, поддавшись больше всего чувству страха и неуверенности в своей силе, боязни, словом, поражения...». Суриц заключал свой доклад замечанием, что за исключением Манделя ни один из нынешних лидеров Франции не способен отважиться вести современную войну. «Ни у кого не было ни воли, ни энергии, ни хватки, ни размаха людей типа Клемансо и даже [Раймонда] Пуанкаре». Мюнхен породил совершенно новую ситуацию, писал Суриц, и никто в тот момент не смог бы предсказать будущее направление французской политики.112

Советские дипломаты, естественно, негодовали по поводу заявлений французов и британцев, а также инсинуаций о том, что Советский Союз был неспособен, да и вообще едва ли собирался защищать Чехословакию. Франция и Англия сами находились не в той позиции чтобы критиковать, но если уж они делали это, то и Советский Союз оставлял за собой право считать эту критику проявлением неприкрытой наглости и лицемерия. Поэтому, когда в начале октября Эдвард лорд Уинтертон, министр британского кабинета, выступил с подобным заявлением, Майский немедленно направил протест Галифаксу.113 Посол разозлился бы еще больше, если бы знал, что в самый разгар мюнхенского кризиса Форин офис направил на Кэ д`Орсе доклад из своего посольства в Москве, в котором содержалась откровенная ложь о состоянии советских вооруженных сил в результате чисток. Французское внешнеполитическое ведомство, а может быть и сам Бонне, устроили дословную «утечку» этой информации прямо в антикоммунистическую парижскую газету «Le Matin», сильно смутив этим Форин офис, потому что содержание отчета могло вывести на Чилстона. Получалась довольно щекотливая ситуация, да еще и полностью оправдывавшая советские подозрения. «Я начинаю думать, — отмечал Коллье, — что из этого тупика уже не может быть приличного выхода!» В дипломатической практике принято воздерживаться от правды, когда ее от тебя не требуют; в результате Форин офису пришлось приказать Чилстону поступить именно так. Уинтертон, по настоянию Галифакса, тоже «пригласил Майского отобедать и зарыть топор войны»,114 хотя эти реверансы уже не могли улучшить англо-советских отношений.

Гнев советского руководства не так-то легко было унять, и Кулондр наслушался в Москве еще немало его отголосков. Будучи назначен французским послом в Берлин, он отправился с прощальным визитом к Литвинову и выразил сожаление, что не смог улучшить франко-советских отношений. Литвинов отозвался в том духе, что французское правительство, сначала заключив с Советским Союзом пакт о взаимной помощи, затем систематически избегало военных переговоров, чтобы подкрепить его, даже когда Чехословакии грозила непосредственная опасность. «Теперь приходится заключить, — сказал он, — что французское правительство и раньше никогда не думало предусмотренную пактами помощь когда-либо реализовать и поэтому ему незачем было входить в подробные разговоры о методах». Согласно отчету Литвинова, Кулондр ответил на это, что такая оценка слишком категорична, если учесть, что Британия постоянно отговаривала французское правительство от заключения военного соглашения. Но об этом не было нужды говорить, Литвинов и так все прекрасно знал.