1939. Альянс, который не состоялся, и приближение Второй мировой войны - Майкл Карлей

Но Бонне проигнорировал не только советы Кулондра, он притворился глухим и на встрече с Литвиновым в Женеве. По словам Литвинова, Бонне заявил, что британцы не одобрили предложение наркома созвать трехстороннюю конференцию, и он вообще не был осведомлен о том, что британцы предпринимают в Берлине, чтобы добиться предотвращения войны. А сообщив о заявлении Галифакса французскому правительству, что Англия снимает с себя всякие обязательства по отношению к Чехословакии, он воздел руки к небу со словами: «что, мол, ничего сделать нельзя». «Никаких предложений он [Бонне] не делал, — сообщил Литвинов, — и я также был сдержан».

И все же Бонне передал Литвинову слова Комнина — которые были в сложившихся обстоятельствах совсем неплохой вестью — о том, что хотя румынское правительство и не разрешит прохода Красной армии через свою территорию, воздушные сообщения — это совсем другое дело, «по если советские самолеты будут летать высоко над Румынией, то их не видно будет». Останавливало Румынию в этом вопросе только мнение поляков. «Когда Бонне говорил польскому посланнику, что если Польша не хочет ни чем помогать Чехословакии, то пусть она не мешает хоть Румынии, посол дал понять, что Польша и на это не пойдет и что Румыния без нее не может принимать никакого решения». Бонне полагал, сообщал Литвинов, что Польша могла изменить свою позицию, «но эту песню мы слышим уже давно». Еще Литвинов вспоминает о другой французской «песне»: «Бонне утверждает, что Франция никакого давления на Чехословакию не оказывала и не оказывает».66 Это было неправдой.

В отчете Бонне о встрече отражена сдержанность Литвинова, хотя нарком и повторил советские предложения, выдвинутые им в беседе с Пайяром. Когда Бонне спросил о возможных объемах советской воздушной и сухопутной поддержки, Литвинов ответил, что это лучше обсудить на штабных переговорах. Бонне заключил, что Советский Союз собирается ставить свои действия в зависимость от одобрения Лиги Наций и согласия Румынии, что обеспечило бы ему возможность в любой момент отойти в сторону и предоставить Франции сражаться в одиночку. Эти умозаключения не могли вызвать ничего, кроме удивления: во-первых, потому что Литвинов никогда не выдвигал одобрение Лиги как обязательное условие; он рассматривал работу в Лиге как возможную стратегию, наряду с другими, чтобы привлечь Румынию на свою сторону, и это было, как полагал Комнин вполне возможно.67 Во-вторых, у самого Бонне не было ни малейшего намерения обрекать Францию помогать чехам; таким образом у Советского Союза не было возможности выйти из игры в одиночку, потому что Франция и Англия уже вышли из нее. Больше того, судя по отчету Бонне о встрече с Комнином, последний подтвердил, что Румыния может преградить путь советским самолетам лишь несколькими выстрелами наугад и ничем больше. В то же время Комнин еще раз повторил, что действия Румынии будут во многом определяться позицией Польши, которой будет принадлежать главная роль в случае помощи Чехословакии с востока.68 Следует упомянуть еще одно: Литвинов был гораздо более сдержан в разговоре с Бонне, чем Потемкин и Кулондр во время своей беседы. Это расхождение может быть, вне всякого сомнения, объяснено большей заинтересованностью Кулондра во франко-советском сотрудничестве. Что касается Потемкина, то просто невозможно вообразить, что он занял такую конструктивную позицию, судя по его же собственному отчету, без одобрения высшего начальства.

Атмосфера в Женеве, учитывая перспективу войны, была непредсказуемой. «Лига превратилась в какой-то антидиктаторский клуб», писал хорошо информированный член парламента от консерваторов Генри Ченнон. «Бар и кулуары здания Лиги Наций полны русскими и евреями, которые интригуют и заигрывают с прессой, пытаясь перетянуть ее на свою сторону, а еще заняты в основном тем, что распространяют слухи о приближающейся войне; но я им не верю, хотя Невиллу и приходится туго. Но он как-нибудь выкрутится». Ченнон пишет также о блестящих расточительных приемах, очень похожих на грандиозный бал накануне Ватерлоо, словно все это было в последний раз перед уже готовой разразиться войной. Лига напоминает ему «вертеп», а Литвинов представляется «ужасным интриганом», хотя и «не таким злобным, как Майский». Кто-то подслушал, как Литвинов говорил премьеру испанских республиканцев: «Вам лучше надеяться на мировую войну, иначе вам каюк».69

Кулондр очень скоро узнал о провале встречи Бонне и Литвинова и конфиденциально проинформировал об этом своего чешского коллегу Фирлингера. Сравнивая все с тем, что говорил ему Потемкин в тот же самый день, Кулондр должно быть подумал, что тут кроется какое-то недоразумение. Фирлингер тут же обратился к Потемкину, который, оказалось, так не считал: скорее это была преднамеренная «игра» со стороны Бонне. Фирлингер попросил Потемкина повторить высказанные ранее предложения советского правительства, и тот сделал это.70 Кулондр телеграфировал в Париж, что, по словам Литвинова, Бонне отверг советские предложения, а если судить по заявлению Потемкина Фирлингеру, Франция вообще не желала сотрудничать с Советами. Но все же он был склонен больше верить отчету Бонне, чем советским показаниям и просил Прагу быть настороже. А чтобы устранить возникшую двусмысленность, вопрос о штабных переговорах, считал Кулондр, должен быть «без промедления» направлен по адресу.71 Похоже, французский посол просто не понимал, или не высказывал того, что именно попытки Бонне отмолчаться породили недоверие Литвинова и вылились в ответное нежелание наркома что-либо обсуждать. Без сомнения, холодность наркома сыграла на руку Бонне. Но если бы нарком пошел дальше в своих предложениях, он все равно сыграл бы на руку французской «миротворческой» прессе, которая всегда была готова обвинить Советский Союз в желании повоевать, чтобы спровоцировать разруху и революцию. Советские дипломаты не могли победить: они в любом случае оказались бы обманщиками или поджигателями войны. Потемкин заключил, что «Франция продолжает валять дурака».72

Без сомнения, Бонне в определенном смысле валял дурака, но Кулондру или Пайяру едва ли было до того, они делали все возможное, чтобы облегчить ситуацию. Уже после мюнхенской конференции Майский докладывал в Москву, что из шведских источников ему стало известно, будто Пайяр сразу после своей беседы с Литвиновым доложил о ней в Париж и ждал оттуда инструкций. Но не получил не только инструкций, а даже подтверждения, что его депеша дошла по назначению. Пайяр был вне себя и сказал шведскому послу в Москве, что Бонне «намеренно пытается скрыть содержание этой беседы от членов французского правительства». И не только от них, добавлял Майский, но также от французских дипломатов за границей. «Я с удивлением должен был констатировать», что Корбен, например, не знал о беседе Пайяра и Литвинова даже через пять дней после того, как она состоялась.73

Чешские дипломаты более реалистично оценивали соотношение позиций Бонне и Литвинова. Пользуясь «компетентными источниками», Масарик сообщал, что Бонне якобы сказал британскому послу в Париже, что «необходимо сохранить мир», даже если для этого придется пожертвовать Чехословакией. «Франция не готова к войне и не хочет за нас воевать». Сообщения Масарика вполне соответствовали истине: 13 сентября Бонне сделал британскому послу именно такое заявление, Фиппс заметил по этому поводу, что Бонне «похоже, совсем потерял самообладание». Чешский посол в Берлине был примерно того же мнения: «Мир будет спасен, но заплатят за него Чехословакией». С другой стороны, Фирлингер отмечал, что советская политика основана на понимании того, что уступки агрессорам только создают впечатление всеобщей беспомощности и все больше разжигают их аппетиты.74

Литвинов сделал из всего этого свои собственные выводы. 14 сентября он встретился в Женеве с Эррио и Поль-Бонкуром, архитекторами франко-советского сближения. Он повторил им предложения, которые высказал Пайяру и о которых его коллеги были, «по-видимому, недостаточно осведомлены». Эррио, по словам Литвинова был предельно пессимистичен: «Под конец он конфиденциально говорил о маломощности Франции, о трудном финансовом положении, о низкой рождаемости и даже о затруднительности для нее играть роль великой державы». Вывод напрашивался сам собой: «Что Чехословакия будет предана, не подлежит сомнению; вопрос лишь в том, примирится ли с этим Чехословакия».75 Фирлингер узнал об этой встрече от Потемкина: «Эррио и Поль-Бонкур были удивлены позитивной и твердой позицией СССР... — писал он. — [А] Бонне все скрыл...».76

Ранним утром 15 сентября 1938 года Чемберлен и Хорас Вильсон вылетели в Берхтесгаден, чтобы договориться с Гитлером о судьбе Чехословакии. Чемберлен не обсуждал целей своей миссии ни с чехами, ни с французами, но в принципе был готов уступить часть чешской территории Германии. Советская обеспокоенность таким развитием событий уже просочилась в те московские круги, где рождались слухи, а оттуда — в газеты. Кулондр сообщал, что советское правительство опасалось заключения четырехстороннего пакта (Британии Франции, Германии, Италии), направленного против СССР. По Москве циркулируют слухи, добавлял он, что если такое соглашение будет заключено, Советский Союз пересмотрит свою внешнюю политику и денонсирует договор с Францией. И еще, предупреждал Кулондр, среди возможных путей советской политики оставалось сближение с Германией. Чтобы избежать такой опасности, Франции следовало сделать все возможное, чтобы не настраивать советское руководство против себя.77