Энциклопедия логических ошибок: Заблуждения, манипуляции, когнитивные искажения и другие враги здравого смысла - Иммануил Толстоевский

Уникальность Афин – в их сравнительном эгалитаризме, либерализме и плюрализме. Подобно Багдаду эпохи Аббасидов[74], Флоренции времен Ренессанса, Нью-Йорку XX века, это было место, куда стекались изгнанники и вольнодумцы всех мастей и, вдохновляя друг друга, создавали нечто доселе немыслимое. Один из трех самых прославленных сынов Афин, Аристотель, не был урожденным афинянином. А ведь речь о временах, когда даже жителя соседнего города считали «чужаком».

Современники прекрасно осознавали это преимущество. В первый год войны со Спартой на традиционной церемонии общественных похорон Перикл вместо обычных дежурных фраз о героизме врубил эпическую музыку в духе Ханса Циммера и напомнил афинянам, за что они сражаются. Эта речь, пересказанная Фукидидом в «Истории Пелопоннесской войны», была не столько панегириком павшим, сколько одой демократии, меритократии и космополитизму города[75]. Афины заслуживали этих похвал даже больше, чем считал Перикл: кажется, ни в одну другую эпоху ни одна столь малая общность не порождала за такой короткий срок такое число гениев в разнообразнейших областях.

Запихнуть самый известный в истории лаконичный ответ в лаконичную же сноску? Нет, на это я пойти не могу.

Итак, Филипп II, отец Александра Македонского, захватив множество полисов, отправляет на юг, в Спарту, послание с несколько зловещим намеком: «Как я должен прийти: как друг или как враг?»

Ответ состоит из одного слова: «Никак».

Разъяренный царь в своем втором послании сыплет угрозами: «Если моя армия вступит на вашу землю, я уничтожу ваши посевы, порабощу ваших людей и разорю ваш город».

Ответ не заставляет себя долго ждать: «Если».

К счастью, «если» так и не случилось. Филипп обошел Спарту стороной, приговаривая: «Связываться с психами – себе дороже».

Филипп фон Фольц.

Перикл произносит надгробную речь (1852)

Яйцо, курица и демократия

Афинская демократия построена на трех базовых институтах, каждый из которых строился вокруг споров и ораторского искусства:

● народное собрание, в котором принимали участие все граждане (экклесия);

● городской совет, состоявший из представителей 10 фил – городских территориальных единиц (буле);

● суд присяжных (дикастерий).

Конечно, понятие «гражданин» в Афинах – как, впрочем, и везде до недавнего времени – охватывало только свободных мужчин. Афинян в то время было около 250–300 тысяч человек, а «афинских граждан» среди них насчитывалось не более 30–60 тысяч. Всего лишь переполненный стадион. Оставшееся население составляли женщины, дети, рабы или легальные мигранты{36}.

По правде говоря, и свободные граждане тоже не были равны. При Солоне народ делился на четыре группы по уровню дохода, и самая многочисленная – феты (от мелких землевладельцев до городской бедноты) – была лишена права занимать большинство государственных должностей. Они могли участвовать в народном собрании, но буле, который и определял повестку собрания, целиком состоял из более обеспеченных граждан[76].

•••

Несмотря на все эти ограничения, афинское народное собрание было классическим символом прямой демократии. Важнейшая его особенность состояла в том, что это был не совет «представителей»: граждане напрямую участвовали в решении вопросов государственной важности. Иными словами, вместо того чтобы раз в три-четыре года плестись, кряхтя и вздыхая, к избирательной урне «выполнить свой гражданский долг», как это делается у нас, они собирались раз в неделю и обсуждали все на свете: объявление войн, торговые соглашения, планы благоустройства, большие политические игры, в которые втягивают Афины, передел территорий и ресурсов на Пелопоннесе… Только подумайте: все те разговоры, которые вы ведете, попивая ракы, можно лично вести в парламенте!

Любой гражданин имел право присутствовать и высказываться на любом собрании. Но, конечно, тысячи людей не могут прийти к консенсусу сократическим методом, и обращение к толпе было отдельным искусством. И, возможно, в самом рафинированном, самом дистиллированном виде оно практиковалось не в народном собрании и не на рыночных площадях, где философы читали лекции, а в судах.

Мы с вами уже видели на примере казни Сократа: в Афинах и правосудие было прямым[77]. Не было, скажем, адвокатов, вопящих: «Ваша честь, я протестую!» Впрочем, и судей, на которых можно было бы вопить, не было. Истец и ответчик выходили друг против друга, три часа подряд выступали перед жюри из сотен присяжных, выбранных жребием, после чего проводилось голосование. Как правило, решение выносилось до захода солнца.

Вред от превращения правосудия в состязание по ораторскому искусству и обаянию очевиден, но я далеко не уверен, продвинулись мы в этом вопросе или, напротив, откатились назад. Мы профессионализировали правосудие. США – со своей-то профессиональной армией – постоянно воюют, но народ этого не ощущает. Так и мы не чувствуем правосудия, не живем правосудием – мы лишь надеемся, что где-то вдалеке от нас оно вершится само собой.

А вот для афинянина справедливость была не абстрактным понятием, а коллективным упражнением в рассуждении, эмпатии и… да-да, логике с ее ошибками и осознанными уловками. В более прогнившей системе люди находили бы выход в грубой силе, но в Афинах умение складно говорить и выстраивать систему аргументации ценилось не меньше звонкой монеты. Иными словами, афиняне построили демократическое правовое государство вовсе не потому, что случайная генетическая мутация наделила их недюжинными способностями к логике. Наоборот, именно потому, что они сумели построить правовое государство с разделением властей, они так преуспели в искусстве спорить и рассуждать.

Связь между логикой и софизмами

Логика приведет вас из точки А в точку Б.

А халай[78] – куда угодно.

МАХМУТ ТУНДЖЕР[79]

Мы знаем, что софисты прибегали к доводам, вводящим в заблуждение, и даже зарабатывали на этом, а прочие афиняне их за это критиковали. Но первым, кто не стал ныть, а сел и попытался установить правила этой игры, был – ну пожалуйста, сделайте вид, что вы удивлены, – Аристотель. В сочинении «О софистических опровержениях» – строго говоря, первой энциклопедии логических ошибок и уловок – он сначала рассказывает про такие понятия, как вывод, опровержение, довод, следствие, посылка, потом делит любое утверждение на две части: исходные допущения и полученное заключение. А затем рассматривает 13 типов вводящей в заблуждение связи. Для нас особенно важен критерий введения в заблуждение – собственно, это подчеркивается и самим названием труда. Речь не о любых ошибках и уловках, а именно о «софистических»: обманных («мнимых», как пишет Аристотель в своей книге) опровержениях, к которым часто прибегали софисты.

Если совсем строго, то у Аристотеля нет книги с таким названием. Поскольку его сочинения, предназначенные для широкой публики, съела собака, до нас дошли только конспекты лекций для школы, именовавшейся Ликей. (Этимология слова «лицей» восходит к названию этой школы, но правильнее рассматривать ее как научно-исследовательский институт.) Последующие руководители Ликея постепенно собрали все сохранившиеся записи. Теперешний стандартный свод трудов великого афинянина составлен из компиляций, сделанных ровно через 300 лет после смерти Аристотеля его последователем с Родоса по имени Андроник.

Андроник принял важное решение – включить «О софистических опровержениях» в сборник «Органон», посвященный логике и состоявший из шести частей[80]. Вероятно, он следовал по стопам предшественников. Если уж на то пошло, вполне естественно, что люди той эпохи, когда в моде был Платон, задумывались об «идеальном» рассуждении и связывали его с логикой – наукой о безупречной истине.

Увы, эта ассоциация сохранилась до XX века. Не случайно мы до сих пор приравниваем софизмы к логическим ошибкам (logical fallacy). Хотя из софизмов, разобранных Аристотелем, половина связана не с логическими, а с языковыми уловками (дадим слово самому философу: «Одни опровержения – от оборотов речи, другие – не от оборотов речи»). Кто знает, если бы труд «О софистических опровержениях» был включен в другой сборник – «Риторику», возможно, публика гораздо раньше уяснила бы, что эта тема связана скорее с коммуникацией и психологией, нежели с чистой логикой. Глядишь, и поведенческая экономика возникла бы раньше[81].

•••

Итак, мы в тупике: с одной стороны, нельзя отделить историю логических ошибок и логических уловок от истории самой логики. С другой – очень легко заблудиться в дебрях науки