Репортаж с петлей на шее. Дневник заключенного перед казнью - Густа Фучик

– Жандарм, жандарм!

Для них появление жандарма было скорее забавным событием. Они уже не боялись его, так как вышли из того возраста, когда мамы пугали их этим словом. В глазах мальчишек он отличался от остальных людей лишь тем, что носил форму. Они точно так же стали бы скандировать, появись в деревне трубочист или письмоносец.

Однако для Юлека и меня слово «жандарм» содержало в себе нечто отвратительное, вызывало чувство недоверия и подозрения. Жандармов и стражников Юлек не любил. Не раз он с ними сталкивался, и воспоминания об этом всегда были неприятными. Жандармы распускали собрания, на которых он выступал, разгоняли демонстрации, стреляли в горняков, охраняли штрейкбрехеров от возмездия бастующих. Слово «жандарм» не потеряло для нас ничего в своем недобром звучании даже и во время оккупации, хотя многие из них проявили себя как чешские патриоты. Особенно зловещим это слово звучало для нас с тех пор, как гестапо искало Юлека в Пльзене. Оно было почти синонимом гестапо.

– Подожди, Юлек, узнаю, к кому он идет, – я быстро вышла в коридор и стала спускаться по лестнице. Сердце бешено колотилось, к горлу подкатывал комок. Один, два, три, четыре шага по ступенькам вниз. Снизу по лестнице тоже слышались шаги. Жандарм поднимался: один, два, три тяжелых шага. Мы встретились на маленькой площадке: я и жандарм. Он был в полной форме, на голове – шлем, на плече – винтовка с примкнутым штыком. Жандарм иногда заходил к отцу, так, по-приятельски: Он служил участковым в Осврачине, фамилия его была Янда. Он был женат на еврейке. В годы оккупации это могло навлечь на него большую беду. Жандарм приходил к нам за утешениями. Теперь в Осврачине был новый участковый. Мы его не знали. И он теперь пришел к нам.

Я преградила ему путь:

– Добрый день. К нам, оказывается, гость. С чем пожаловали? – проговорила я приветливо.

Жандарм серьезно и четко спросил:

– Молодой господин Фучик дома?

– Нет, – не раздумывая, сказала я. – А что вам от него нужно? Я ему передам, когда придет.

– Это не годится, – строго ответил жандарм. – А где он?

– Где-то в лесу.

Мы стояли друг против друга на площадке. Я мучительно думала, что делать? Наш разговор мог слышать Юлек, находясь на несколько ступеней выше, но могли слышать и посторонние люди в обеих квартирах внизу.

– Что же мы стоим тут? – спохватилась я. – Проходите. И повела его наверх в комнату Либы, которая была по соседству с нашей кухней.

– Садитесь, – предложила я жандарму стул. Но он остался стоять. Я закрыла дверь.

– Он родился 23 февраля 1903 года? – спросил жандарм через минуту.

– Да, но я прошу вас, скажите мне, что вам от него нужно?

– Не могу, – резко отрубил посетитель.

Я схватила его за руку.

– Дайте мне честное слово, что вы не желаете ему ничего плохого!

Жандарм колебался. Не зная меня, он не решался мне довериться. Но я в тот момент об этом не подумала. Через минуту он пожал мне руку и заверил:

– Я ему не желаю ничего плохого, но скажите, где он?

Мне стало немного легче.

– Я действительно не знаю, – повторила я. – Пойду посмотрю, может быть, он, пока мы здесь беседовали, вернулся.

Вышла в кухню. Кратко и быстро рассказала Юлеку о разговоре с жандармом. Юлек закурил, сделал глубокую затяжку. Наступила гнетущая тишина. Только с улицы долетали голоса детей. Фучик несколько мгновений думал, а потом решительно сказал:

– Густина, я иду к нему!

Мама и я сели на старый диван у стены, за которой Юлек говорил с жандармом. Затаив дыхание, мы прислушивались: не проникнет ли сквозь стену хоть слово? Ничего. Это продолжалось целую вечность. Наконец Юлек открыл дверь в кухню, и я услышала его голос. Он звучал несколько тише обычного:

– Я должен буду уехать, но теперь к нему иди ты, Густина. Хочет с тобой поговорить.

Только легонькое подрагивание уголков губ выдавало волнение Фучика.

Когда я вошла в комнату, жандарм уже по-дружески сказал мне:

– А теперь вы дайте мне честное слово, что никто, кроме вас, не узнает, о чем я говорил с вашим мужем. Я рискую головой. У меня ордер от гестапо на арест Фучика. Ваш муж должен немедленно отсюда исчезнуть!

Я подала ему руку в подтверждение, что никому ничего не скажу. Он сделался общительным:

– В отделении нам начальник зачитал приказ гестапо немедленно арестовать вашего мужа – коммунистического журналиста, скрывающегося в Хотимерже. Когда приказ был оглашен, начальник спросил – нас в отделении четыре жандарма, – кто произведет арест? Все друг на друга испытующе смотрели и выжидали. Тогда я заявил, что выполню приказ. Мне дали инструкцию: арестовать Фучика и привести в отделение. А вместо этого я иду докладывать, что не застал его дома.

Я проводила жандарма до калитки.

Юлек потом рассказывал, что едва зашел в комнату, как жандарм сказал, что он, Юлек, арестован. Фучик спросил:

– Вы чех?

– Как будто да.

– И вы бы не постыдились арестовать чеха для немецкого гестапо?

Жандарм ответил, что ему больше ничего не остается делать, ведь у него приказ гестапо.

– Мы основательно побеседовали, – продолжал Юлек, – и наконец договорились: я уеду, а он отрапортует, что меня не застал. Жандарм этот – хороший человек. Зовут его Йозеф Говорка.

Глава XIII. Переход на нелегальное положение

Юлек готовился к дороге в неизвестное. Он уложил в портфель материалы о Сабине и немного белья. Из квартиры уже никуда не выходил. С мамой и со мной говорил в неизменно шутливом тоне, пытаясь рассеять наши невеселые мысли. Я тоже старалась держаться героиней и не выдать свою тревогу и тоску. Однако, судя по тому, что Юлек курил чаще обычного, можно было догадаться – о-л серьезно озабочен.

Вечером к нам зашел повседневный гость, наш друг Войтех Тихота. Юлек сказал, что завтра рано утром он поедет с ним в Пльзень. Тихота без расспросов понял, что это будет необычная поездка. Посещение жандарма не осталось для него тайной. Тихота посоветовал Юлеку одеться в его форму железнодорожника.

Но Юлек отказался. Он не хотел на кого бы то ни было накликать беду.

Тихота ушел.

– Как долго все это еще будет продолжаться? Уже нет сил выдержать! – жаловалась мама.

Юлек ответил:

– Дело в том, что мы не боролись осенью тридцать восьмого года. Поэтому наша страна сегодня оккупирована, и мы вынуждены бороться в более худших условиях.

– Но как долго это продлится? – вздохнула мама.

– Теперь протянется дольше, потому что Гитлер